Женщина в гриме
Шрифт:
За исключением последней, подобные записи вполне можно увидеть в ежедневнике хозяина гостиницы. Тем не менее Элледок усматривал в них нечто величественное.
Его фуражка на сей раз пребывала не на голове, а на вешалке. Позади капитана, на полках стояли книги с устрашающими названиями: «Как выжить в замерзшем море», «Право пассажира отказаться от ампутации в случае катастрофы», «Транспортировка трупов из порта международного в порт национальный», «Как избежать распространения тифа» и т. п. – все сплошь сочинения зловещего содержания, которые братья Поттэн запретили раскладывать в салонах или каютах пассажиров. Они даже сняли со стены в каюте самого Элледока весьма натуралистическую иллюстрацию: голый, посиневший несчастный пассажир высунул фиолетовый язык, а дюжий матрос с доброй улыбкой (ибо только на нее и оставалось надеяться) топчет его ногами. Этот плакат был сочтен братьями Поттэн деморализующим, и в распоряжении капитана
– Вы хотели что? – пролаял Элледок, выведенный из себя ударом кулака по столу.
– Мне бы хотелось указать вам на выход из тупика, созданного Дориаччи, – заявил Кройце.
И, видя полное непонимание, граничащее с дебильностью, на лице своего собеседника, Кройце уточнил:
– Я знаю двух человек с великолепным слухом, двоих швейцарцев, учеников моей школы в Дортмунде, которые сейчас проводят каникулы в Беджайе. Двоих, способных заменить Дориаччи в любой момент, стоит ей взять ноги в руки.
– А петь они будут что? – пробормотал вконец запутавшийся капитан, листая свое Пятикнижие, свою Библию: музыкальную программу, дерзко нарушенную Дивой.
– Но эти люди не поют ничего: это флейта, и контрабас, и скрипка в двух лицах. Мы вместе исполним несколько трио Бетховена, – проговорил Кройце, вдохновленный идеей возмездия Дориаччи, вынашиваемой им на протяжении шести дней: он уже предвкушал, как этим вечером ее сменят он и двое неизвестных. – Это будет потрясающе!.. – заявил он Элледоку, сидящему над программой, словно над головоломкой (слово «потрясающе» вызвало у него новый прилив недоверия). – Уф!.. Наконец-то прозвучит камерная музыка, – проговорил Кройце, укрепляя Элледока в его опасениях, хотя он сам рад был бы избавиться от Дивы.
Тем не менее ее поручили его заботам… И кто знает, а вдруг, позволив ей покинуть судно, он будет с позором отправлен в отставку?..
– Досадно, – заявил капитан. – Контракт Дивы обошелся очень, очень дорого. Мне это известно. Братья Поттэн рассердятся, пассажиры рассердятся за то, что лишились ее пения.
– Ну, все вы прослушали, как она поет «Лунный свет», и что?.. – надменно произнес Кройце. – «Лунный свет, лунный свет…» – пропел он, пожимая плечами.
– Что? Что? – встрепенулся Элледок. – Да, «Лунный свет, лунный свет…» всем известен… Хорошая музыка, хорошие слова, французская песенка…
– Мы вам ее исполним, – заверил Кройце, самодовольно посмеиваясь. – Ну так вот, капитан, я счастлив, что сумел все организовать.
И они пожали друг другу руки, причем Элледок, имевший привычку до боли стискивать пальцы собеседника, обнаружил, что рука Кройце ему не поддалась, более того, от пожатия его тренированных пальцев у капитана вырвался жалобный вздох. Кройце вышел, и капитан остался наедине со своей программой: «Суа а-ля-Жорж-Санд – Крокеты-де-воляй-Прокофьев – и шербет-а-ля-Рахманинов», после чего Дориаччи должна была бы исполнить арию из первого акта «Трубадура» – эту строчку Элледок из программы вычеркнул и заменил на инструментальное трио Бетховена в исполнении Кройце и неких Икса и Игрека…
А Дориаччи тем временем складывала вещи. Ей предстояло ехать дальше, петь другим тупицам, быть может, еще более тупым, чем эти бескультурные богатеи. Но сначала она подарит себе восемь дней отдыха. Все эти соображения помогали ей забыть о главном, о настоящем: Дориаччи бежала от Андреа из Невера.
Сам Андреа сидел у изножья постели и глядел на скомканные простыни, на сосредоточенное лицо своей любовницы, запихивающей с помощью горничной свои длинные платья в чемоданы. Время от времени он прикасался к откинутой простыне, как дотрагиваются до песка на берегу, который покидают навсегда, как порой, попав в ноябре в деревню, на закате солнца вдыхают прощальный, разрывающий душу запах собранного винограда, теплый и сладковатый.
Андреа ощущал себя брошенным
Что касается Клариссы, то ее била дрожь, которую она не силах была унять ни на секунду с того самого момента, как Эрик вышел из ванной в халате, напомаженный и надушенный, и заявил ей безмятежным тоном:
– Ты сейчас такая красивая! Какое прелестное платье!
Обращение на «ты» означало, что этим вечером ей предстоит исполнение супружеского долга. Уже после их духовного разлада с Эриком тело ее не отказывалось от этого долга, она еще не дошла до состояния холодного безразличия при мысли о любовных отношениях. Это было раньше, а теперь у нее был Жюльен, и Жюльена она обманывать не желала, да и не могла, несмотря на то, что первое их любовное свидание прошло далеко не идеально, но она знала, что в один прекрасный день они по-настоящему познают друг друга и что Жюльен это тоже знает. Сама мысль о предстоящей ночи превратилась для нее в пытку. Страх перед Эриком был еще достаточно велик, чтобы она вот просто так лишила его своего тела, которое он считал чересчур холодным, своего лица, которое он называл пошлым. По сути дела, уже в течение нескольких лет Эрик ложился с ней в постель, словно делая ей подарок, порожденный состраданием, а вовсе не желанием.
Но теперь любовь Жюльена, его признания в том, что он жаждет ею обладать, взгляды, которые кидали на нее другие мужчины на корабле, их невысказанное желание, возродившаяся уверенность в собственном обаянии вернули Клариссе ощущение самоценности своего тела (своего тела как некоей собственности, принадлежащей исключительно ей самой, и его желания и нежелания, до того казавшиеся ей дерзкими и недозволенными, теперь представлялись ей абсолютно законными). На протяжении многих лет она дарила Эрику малоценимое им достояние, каким являлось ее тело, но теперь она не могла отдать ему то, что принадлежало Жюльену. Стоит ей переспать с Эриком, как она тем самым обманет Жюльена, станет проституировать собственное тело, отречется от самой себя. Ее мужем, любовником и защитником был Жюльен, осознала вдруг Кларисса благодаря тому отвращению, которое в этот миг вызвал у нее красавец-блондин Эрик.
Она появилась в столовой совершенно бледная, в вечернем платье, в сопровождении Эрика в смокинге. Однако, несмотря на бледность, выглядела Кларисса весьма эффектно, и Жюльен, который вынужден был позаимствовать галстук-бабочку у бармена и при этом казался себе человеком неуклюжим и плохо одетым, который был погружен в горестные переживания по поводу того, что не может встретиться с Клариссой один на один, Жюльен, который сейчас сам себе не нравился, – так вот, Жюльен был в очередной раз восхищен тем, что такая женщина обратила на него внимание и полюбила его, Жюльена Пейра, карточного шулера, изготовителя подделок, жалкую личность, кого человек десять могли опознать и засадить за решетку, того, чьи руки умели лишь ласкать женщин или держать карты, чтобы в конце концов их сбросить. Его полюбила эта женщина, искренняя, красивая и умная, которая, будучи столь несчастной, не превратилась тем не менее в озлобленную и циничную, женщина, принадлежавшая к высшему классу и обладавшая лучшими качествами этого класса. И тут тщеславное, безумное желание во что бы то ни стало увести ее с собой овладело Жюльеном с такой силой, что он стремительно покинул бар, где собрались все пассажиры, и, выйдя на палубу, облокотился о борт, а ветер принялся обдувать его лицо, трепать его волосы, ухитрился распустить плохо завязанный галстук и придал ему вид хулигана, мафиозо, клошара, которыми он вполне может стать. Любуясь темно-синим, почти черным морем, береговыми огнями Беджайи, Жюльен одновременно чувствовал, что его переполняет ненависть к самому себе. Уже более двадцати лет он не испытывал ничего подобного, двадцать лет он вообще о себе не думал, за исключением тех моментов, когда бывал счастлив и радовался улыбнувшейся удаче. Ему следовало немедленно прекратить все это безумие, следовало либо продать, наконец, своего Марке, либо не продавать – сейчас это уже не имело значения, следовало, подобно Дориаччи, сойти в Беджайе и скорее обо всем позабыть.
Капитан погрузился в раздумья: Чарли отправился помогать прекрасной Эдме с покупками и был не в состоянии взять на себя тягостную миссию. Элледок уже раз десять пытался связаться хотя бы с одним из братьев Поттэн, однако они все оказались в отпусках. Трудно было предположить, что они не станут сидеть в своих служебных кабинетах, поджидая с замиранием сердца, вернется ли «Нарцисс» в целости и сохранности из своего семнадцатого круиза. Элледоку удалось связаться только с вице-президентом по фамилии Маньяр, которого капитан, неведомо почему, считал неискренним. И Элледок всякий раз качал головой, пытаясь с ним связаться по телефону, ибо говорил он много, а думать, как представлялось капитану, не пытался вовсе.