Женщина в море
Шрифт:
По отношению к моим новым знакомым я, наверное, сейчас не совсем честен. Возможно, я обязан был объяснить им, что сдача денег не спасет Людмилину мать от тюрьмы, факт сдачи может лишь обернуться крохотным смягчающим обстоятельством, но и в нем есть смысл. Но даже если бы и его не было, я все равно не стал бы их отговаривать, потому что они хотят совершить поступок ради блага другого человека, а разве не с такого поступка начинается всякое возрождение. Надо только однажды почувствовать вкус к добру, к жертвенности, к бескорыстию, и вот тебе новая жизнь без всякого насилия над собственной волей, и гордыне тогда
Еще сейчас мне хочется думать так: красивая женщина (я мог бы говорить и о мужчине, но что-то противится во мне...) - это ведь, в сущности, такое же явление природы, как, скажем, красивый пейзаж. Мы им любуемся и не предъявляем никаких претензий. Наше любование лишено морализирования, оно эстетическое по определению. То есть женская красота - это некая ценность, к которой следует относиться как к достоянию, а всякое достояние подлежит некоему обеспечению. Разве в Нефертити что-нибудь интересует нас, кроме самого факта ее существования. Мы надеемся, что ее супруг фараон знал цену красоты своей жены, оберегал ее, хранил как достояние и увековечил ее для нас, будучи убежденным в том, что имеет дело с явлением вечной ценности.
Или вот Людмила. Ведь не о Нефертити я думаю, а о ней, выстраивая все эти силлогизмы... Так если о ней, возможно, она заслуживает какого-то особого к себе отношения со стороны общества. Во всяком случае, в себе это особое отношение я ощущаю. Я не вижу ее ни женой своей, ни любовницей, но я хотел бы, чтобы она где-то присутствовала в моей жизни, чтобы она была где-то почти рядом и немного над. Своим пребыванием в поле моего зрения она не затмит ничего, что мне дорого, как особенная красота байкальского пейзажа не мешает мне быть влюбленным в российские холмы.
Ведь что-то же происходит нынче с нашей эстетикой. В прозу ломятся матерщина и похабство, в поэзию фиглярство, в живопись безобразие, в музыку какофония. Почтенные, степенные мужи в своих творческих эманациях кривляются и выламываются, как мальчики в период полового созревания. Подозреваю, что кого-то из них именно в этот переходный период заметила публика, поощрила и обрекла на вечную озабоченность поощрением. Грустно.
И только природа, как шаловливых детей, стукает нас по пальцам, тычет перстом в одуревшие лбы и подбрасывает то тут, то там свои шедевры, образцы извечно прекрасного...
А со мной-то что за метаморфозы! Лишь днями назад стоял у моря и, понося природу, отказывал ей в существовании. Но встретилась на пути (или поперек) красивая женщина, и мысль крутится змеей и оправдывает, оправдывает, и я не в силах контролировать мысль и склонен отказать ей в реальности, готов признать ее производной и зависимой от каких-то иных состояний, которые вовсе не хочется формулировать, потому что догадываюсь, что формулировки эти унизят меня в собственных глазах, и как тогда я смогу любить ближнего, если захлебнусь презрением к себе.
Нет, не должное настроение у меня сегодня, перед завтрашним днем. Сегодня мысли мои должны быть просты, однозначны, строги. И я знаю, как обрести это состояние, - надо стать злым. А это просто. Надо лечь на койку и вообразить, что ты на тюремных нарах,
Погибшие - это те, кто лучше меня, потому что погибнуть мог любой, а я все же выжил. Только нам известны и доступны те критерии, по которым мы оцениваем и судим себя.
Там, в предгорьях Урала, проверялась не истинность наших убеждений, а качество человеческого материала, который мы противопоставляли системе. Всем предоставлялась такая возможность - проверить себя. Умники и хитрецы, обманувшие эпоху и себя, не кривите физиономии, потому что, похоже, что поезд ушел, и вам, возможно, уже никогда не узнать своей подлинной цены, той самой, знание которой нужно только самому себе.
Вот на этой шкале ценностей уже в который раз я снова нахожу свое скромное место, и именно скромность места преобразует злость бессилия в злость веселую и трезвую. И пусть дело, что меня завтра ожидает, смехотворно и не по существу, в нем даже нет риска и достаточно реальной пользы, но все же это дело, а дело всегда было идолом интеллигента, и чем большим идолом оно было, тем коварнее были последствия деятельности...
Но стоп. Нужно всегда контролировать мысль, потому что у нее есть подлейшее свойство расслаиваться на противоположности, и тогда конец всякому делу...
На мое счастье именно в эту минуту в камеру, прошу прощения, в комнату возвращаются с прогулки мои товарищи по лечению. Их двое, и они оба мне очень нравятся. У них есть то, чего мне уже никогда не обрести, спокойное отношение к жизни, такое отношение свойственно исключительно участникам жизни, но не преобразователям ее. Я склонен допустить, что оно, это отношение, является подлинно позитивным, то есть положительным изначально, независимо от жизненных ситуаций и фокусов судьбы. Это тот самый случай, когда собака лает, а караван идет. А может быть, это тот самый случай, когда очень хочется верить, что истина - в глубинке и нужно срочно опрощаться, чтобы приобщиться к истине и успокоиться, отдохнуть и сменить идею на лопату, а она зазвонит в твоих окрепших руках камертоном подлинности и полноты бытия.
– Ну, чего скучаешь?
– говорит мне Андрюха, как он мне сам представился, начальник цеха какого-то мудреного завода в Харькове.
– Там столько тоскующих бабенок бродит. Мужиков-то раз-два... Это, братец, даже подло с твоей стороны. Они же не шлюхи какие-нибудь. Они нормальные семейные женщины уставшие от быта. Много ли им нужно? Им нужно, чтоб кто-нибудь чужой да посторонний заметил, что они еще ничего. Что с ними еще можно. А мужья не понимают и таскаются по секретаршам да спортсменкам. Им, бедным, уважать себя хочется, а ты тут валяешься, как последний эгоист. Нехорошо.