Женщины, которые любили Есенина
Шрифт:
— Нет, — продолжала она, — ты должна помочь мне спасти его, увезти его в Россию. Там он придет в себя. Он гений, он великий поэт, а они знают, как обращаться со своими художниками.
Когда Есенин вернулся в отель в полубезумном состоянии, Айседора и Мари Дести сбежали из «Крийона». А Есенин стал крушить мебель, его забрали в полицейский участок, где его освидетельствовал врач и поставил диагноз: эпилепсия. В четыре часа ночи Айседора и Мари Дести вернулись полуживые в отель и увидели учиненный Есениным погром. Дункан пришла в ужас, представив, какой счет ей выставят.
После некоторых колебаний
У него никогда не было ни гроша, и, видя, как я швыряю деньги на ветер, в нем сработала его крестьянская хитрость, и он бессознательно захотел сохранить хотя бы малую часть. Скорее всего, они предназначались для тех, кто особенно нуждается на его родине.
Оплатив из сбереженных Есениным денег счет за убытки, причиненные его погромом, Айседора и Мари Дести поспешили выехать из «Крийона» и поселились в отеле «Резервуар» в Версале. Там Дункан слегла с высокой температурой. Приехал врач, до этого он еще раз осмотрел Есенина и спросил у Айседоры, не будет ли она возражать, если ее мужа поместят в клинику. Полиция, сказал он, отпустит Есенина только при том условии, что он немедленно покинет страну. Айседора и Дести пересчитали последние деньги — их как раз хватало на два билета до Берлина — для Есенина и горничной, которая должна была за ним приглядывать. Все время между тем часом, когда горничная покинула отель, и девятью часами, когда должен был отойти поезд на Берлин, Айседора пребывала в ужасе — а вдруг он не уедет?
Есенин забрал с собой все свои чемоданы, включая и атташе-кейс, денег у него было ровно столько, чтобы оплатить билет до Берлина.
Окружающие понимали, что неуравновешенность Есенина подходит к опасной черте. Такие же опасения высказывала и Ирма Дункан. «Возвращение в Париж, в Европу, — писала она, — оказалось слишком тяжким для Есенина. Он попытался утопить свои воспоминания об Америке — в вине, вернее в водке. Но алкоголь, поглощаемый с широким славянским размахом, не приносил забвения, а, наоборот, пробуждал в нем демонов».
О том, что происходило в те дни в Париже между Дункан и Есениным, достаточно красноречиво рассказал писатель и критик Евгений Лундберг, оказавшийся в Париже:
«Беседа с Есениным, — записывал он, — о «тоске». Он пьет и мечется.
Чтение «Пугачева» у проф. Ключникова. — Есенин лицом к стене, хрипло читает; лицо нарочито искажено.
Спокойное самодовольство Дункан. Французские парламентарии. Подчеркнутое уважение к Дункан. Есенин же для них — нечто вроде юного дикаря, вывезенного прихотливой принцессой.
У меня — вспышка ненависти к Дункан, к иностранцам, к корректным хозяевам.
Я тяну Есенина за рукав. Мы выходим в другую комнату и садимся в углу. Он полупьян. Мне тошно и страшно. Машина западной культуры и русское талантливое беспутство.
Разговор рвется.
— Мне скверно, — говорит Есенин.
Я и сам вижу, что скверно.
Дункан мешает нам разговаривать. Я слышу невероятный на
— Ты сука, — говорит Есенин.
— А ты — кобель, — отвечает Дункан.
Она ревнует — ко всякому и ко всякой. Она не отпускает его от себя ни на шаг. Есенин прогоняет ее — взглядом…
Минуту спустя Дункан ласково отвлекает его от меня. Он уже беззлобен. Тих и кроток — да, печально кроток. Я ухожу».
Примерно в таких же тонах характеризует взаимоотношения Есенина и Дункан приятель Есенина Валентин Вольпин:
«Совместная жизнь Есенина и Дункан сложилась неудачно для них обоих. Здесь сказались разница в культуре и жизненных навыках, противоречивость взглядов на искусство. По-видимому, имело немаловажное значение и то обстоятельство, что супруги объяснялись друг с другом главным образом мимически, жестами, так как Дункан почти не научилась говорить по-русски, а Есенин не мог и не хотел объясняться ни на каком другом языке, кроме русского.
Кочевой образ жизни без своего угла, богемность, космополитичность Дункан, не имевшей родины, оторванность от родины Есенина — все это обостряло их отношения. Есенин очень тосковал за границей, скучал по Москве, презирал уклад западной жизни, мало писал и много пил, как пила, впрочем, и Айседора Дункан, за много лет артистической жизни привыкшая начинать свой день с коньяка и заканчивать его на рассвете шампанским.
Есенина пугало творческое, как ему казалось, бессилие, ему нужно было окружение родной стороны, его тянуло домой, к друзьям. Дункан все оттягивала возвращение в Москву, связанная многочисленными контрактами. Между ними учащались недоразумения, переходившие в ссоры, назревал острый конфликт».
Отъезд Есенина в Берлин был вызван не только требованием парижской полиции. Корень всего происшедшего был гораздо глубже. Некоторый свет на эти события — опять же весьма противоречивый — проливают интервью, которые давали в эти дни и Есенин, и Дункан.
Одна из газет поместила интервью с Айседорой под крупным заголовком: «Он сломался». Она согласилась побеседовать с корреспондентом «Интернэшнл ньюс сервис», который сообщил своим читателям: «Розы отцвели, и Сергей Есенин, муженек безудержной гениальной танцовщицы, уезжает по ее настоянию в Москву после последнего всплеска его темперамента, когда он разгромил их апартаменты в отеле «Крийон» и шокировал тем самым почтенных клиентов.
Айседора, возбужденно жестикулируя, облегчила свою душу корреспонденту «Интернэшнл ньюс сервис». Появившееся в газете интервью стоит того, чтобы привести его почти полностью:
«— Я никогда не верила в брак, а сейчас я верю в него меньше, чем когда-либо, — заявила она. — Я вышла замуж за Сергея только для того, чтобы он мог получить паспорт для поездки в Америку. Он гений, а брак между художниками невозможен.
— Сергей обожает землю, по которой я хожу, — с вызовом продолжала она. — Во время приступов безумия он может убить меня — но тогда он любит меня еще сильнее. Четыре месяца я работала с Сергеем. Он самый прелестный парень на свете, но он жертва судьбы — как все гении, он сломлен, — я оставила всякую надежду на возможность вылечить его от этого проявляющегося время от времени безумия.