Женщины у берега Рейна
Шрифт:
Герман. Однако ты позаботился провести Блаукремера в министры. Он правит, ты командуешь им – твой старый принцип.
Кундт (устало). Так было когда-то. А теперь он показывает мне зубы, ограничивает меня. Ваша невинность сильно подмочена. Неужели ты полагал, что сумеешь не замарать рук, если будешь действовать напористо, хоть и негласно по телефону, за письменным столом, на тайных совещаниях? Тебе, вероятно, хочется сидеть с Эрикой на веранде, критиковать несовершенство мира, писать мемуары, платонически шептаться на парковых скамейках с очаровательной Евой или играть с ней на рояле в четыре руки. Знать не больше полдесятка телефонных аппаратов, на которых можешь бренчать, как на рояле. Чистенько завершать чистую жизнь, ходить к мессе по утрам, перебирать четки по вечерам. Этого ты хочешь? Но ты не годишься в пенсионеры, ты сплетал нити интриг во всех странах Европы и за океаном.
Один телефонный разговор, Эрика, и твой старый добрый Штюцлинг хорошо оплатил глазунью из яиц, которые я достал. (Смеется.) А ты оградила Бингерле от несколько принудительной опеки со стороны графа Эрле цу Вербена. Кстати, это решение для нас предпочтительнее, о чем тебе, Герман, конечно, уже поведал, – обошлось без пальбы. Что же касается прессы, то кто, милый Герман, кто первым высказал гениальную и простую идею– захватить сначала газеты, а потом и телевидение? До этого не додумался даже я. Кто еще в те времена догадался, что мелкие провинциальные газетенки однажды обретут значение, равно как и ежевечерняя дребедень на телеэкранах? Да, кто? Наш умный скромный человек за письменным столом – он предвидел то, чего не предусмотрел я. Так что пусть себе Бингерле живет и дрожит, мы хотели только обеспечить его безопасность, вот он и сидит, дрожа, в плену собственной безопасности, которой он обязан ностальгическому воспоминанию о глазунье и парочке сигарет.
А знаешь ли, Эрика, что ты еще натворила? (Эрика смотрит на Кундта с испугом.) Едва не произошла авария со смертельным исходом. Едва-едва, моя дорогая. Разумеется, Бербен решил догнать Бингерле, помчался на большой скорости и столкнулся с мотоциклистом, который, к счастью, был только легко ранен, а машина Вербена разбилась. По нашему сценарию все случилось бы иначе, спокойнее, и крови пролилось бы меньше. (Тихо, взволнованно.) Но я рад за тебя, что не обошлось хуже.
Эрика. Тебе удалось внушить мне страх – меня пугает каждое движение, всякая деятельность, любой телефонный разговор, даже если надо позвонить, чтобы заказать вина…
Кундт. Да, и к тебе посылают юношу на велосипеде или мотороллере, который везет тебе заказ, а по дороге попадает в аварию. Ни один человек не ведает, что может натворить, даже если пригласит свою тетку на чашку кофе. Говорю это не для того, чтобы сделать вас соучастниками, – я боюсь самого себя. (Тише.) Обе они могли бы жить – и Анжелика Плотгер и Элизабет Блаукремер… мы были слишком нерасторопны, а они стояли у него на пути. Даже Плуканский мог бы остаться жить и предаваться своим извращениям. Его преемника мне свергать не придется: его раздавит груз должностей, которые он на себя взвалил и от которых не желает отказаться – ни от одной. Ведь он депутат ландтага, депутат окружного собрания, ландрат, член президиума совета планирования, член земельного совета по делам полиции, член объединения по эксплуатации водохранилищ, член наблюдательного совета окружных сберкасс, окружных больничных касс и больниц да плюс к тому – партийные дела и новый министерский пост. (Смеется.) Он подавится – ему всего мало. Неужто ты в самом деле хочешь оставить меня одного с такими людьми, Герман?
Герман. А ты-то сам когда-нибудь насытишься? (Встает, поправляет плед, которым закутана Эрика, произносит тверже.) Значит, делаешь все, чтобы он стал министром и подавился этим? Я никогда не считал себя невинным. Я не всегда знал, что натворил, но знал всегда, что делаю – причем не только за письменным столом. Смотри, этими руками я утопил досье с документами Клоссова, этими руками сжег документы Плотгера… было это на рыбалке и у охотничьего костра, вокруг которого Хальберкамм тогда исполнял индейский танец. Но понимаешь, Пауль, Эрика сказала мне сегодня утром: хватит, хватит, – и сказала это еще до того, как увидела Элизабет в петле… Нет, ты не можешь взвалить на Эрику вину как за раненого мотоциклиста, гак и за разбитую машину Вербена. Вы распорядились начать эти действия, вы запланировали ввод Бингерле, иначе Эрике не пришлось бы звонить. А что случилось бы, если бы все пошло по вашему плану? Если бы Бингерле стал защищаться или, чего добро-rOf – стрелять? Ты должен сопоставить то, что произошло, с тем, что могло бы произойти. И подумай, что случилось бы, если Бингерле – а это не исключено – оказал бы сопротивление? Труп Бербена лежал бы, наверное, в кювете, а рядом с ним Бингерле.
Брось, не нагоняй страха на Эрику. Я каждое утро испытываю раздвоение личности, когда мой шофер спрашивает меня, как поедем: налево по Гумбольдтштрассе – или направо по Вильгельмштрассе. Каждое утро те же сомнения, потому что я спрашиваю себя: а что случится там или сям, если я решу так или эдак? Но нельзя жить, не делая выбора! Каждый кусок хлеба, который я ем, я отнимаю у кого-то неизвестного. А молоко, что я шью, – я обязан им фуражу, который дает другим хлеб, кашу, лепешки. Даже вино мы пьем не по праву, потому что удобрения, пошедшие на виноградники, могли помочь вырастить зерно. Когда я снимаю трубку одного из четырех моих телефонов и набираю номер, чтобы обругать кого-то по заслугам, я не знаю, побьет ли он вечером из-за этого свою жену, а то и детей или, может, напьется, в ярости сядет за руль и станет виновником аварии. Мы обречены на то, чтобы действовать, и я знаю, что делаю, но не знаю, что натворю. Это знает разве что зловещий незнакомец, тот, кто в тиши ночей бесшумно и весело разбирает в банкирских домах рояли, аккуратно складывая их, как дрова у камина.
Кундт. Уж не тот ли это, чью подругу вы взяли в дом вопреки моему совету? Но теперь вам придется отказаться от услуг этой энергичной дамы.
Эрика. Нет, мы этого не сделаем. Она умна, прилежна и нуждается к тому же в заработке – короче, я ее не уволю.
Кундт. Дать Губке при всех пощечину – так рисковать еще никто не пробовал. Эрика, ты, вероятно, не знаешь, на что он способен… он, он (запинается) – я по сравнению с ним сказочный принц… сиротка.
Герман. Он получил свою добычу и завтра к утру, наверное, успокоится, ибо все-таки одержал победу. Даже очки на месте. Я знаю, что он может сотворить: отменить заказ фирмы «Болькер-Хум-Бризацке», а это почти миллиард марок оборота. Но он на это не пойдет, потому что ему здесь обеспечены комиссионные, а где он еще получит такие. Вдобавок он может разыскать Бингерле и воодушевить его на полное признание. Как говорится, Губка может запросто с нами разделаться. Кое-где ему удавалось даже поднимать восстания.
Эрика. И все это из-за отвергнутого ухаживания? Разорять фирмы, развязывать кампании в печати, натравливать террористов – и все это из-за пощечины, которую ему дала разумная и энергичная молодая женщина при поддержке своего друга? Только из-за этого?
Кундт. Из-за этого тоже. Если дело касается женщин, он очень самонадеян и обидчив. Но еще важнее для него, чтобы ему повиновались. Он не терпит непослушания. Советую тебе, пусть она уйдет. Послушай, даже Капспетер, перед которым дрожат столько людей, дрожит перед ним.
Герман. К счастью, его отвлекли от Евы. Если бы он к ней пристал, я бы его удушил. А представляешь, как реагировал бы Гробш – а он покрепче Карла. Хальберкамм сделал хитрый ход, предложив ему, и, кажется, не без успеха, Блаукремершу-вторую. Не будем впадать в панику, он не станет обследовать каждую дырку, куда эта девушка может устроиться на работу.
Кундт. У вас не дыра и не пивная на углу, где она может скромно разносить сосиски и пиво. Он ждет от тебя верности, Герман. Будь она графиня, он, пожалуй, позволил бы отхлестать себя по щекам, даже с радостью. Было бы что потом рассказывать: «Одна графиня дала мне затрещину». Но официантка! Предупреждаю, вряд ли я смогу помочь вам в этом конфликте.
Эрика. Слушаю тебя и не знаю, что и думать. Ты говоришь так разумно, так человечно, словно всерьез тревожишься за нас.
Кундт (оскорбленно). Словно? Только словно? Да я действительно беспокоюсь за вас! И что тут такого, если я пытался ухаживать за тобой: если я нахожу тебя достойной поклонения, разве это оскорбительно для женщины?
Эрика. Но, может, это оскорбительно для ее супруга? /
Кундт. Тоже нет. Ведь это лишний раз подтверждает, что его жена привлекательная женщина, и если она сохраняет ему верность, а Эрика ее сохранила… Более того, женщины, в том числе замужние, порой обижаются, если никто не ухаживает за ними; а некоторые мужья находят оскорбительным, если никто не засматривается на их жен. Я в самом деле боюсь за вас, невинных простачков, – живете в гуще жизни, в гуще событий и не знаете, что происходит.