Женщины у колодца

Кнут Гамсун

Ольсен был тоже любезный и добродушный человек. Но он был очень тщеславен, поэтому ему нравилось, что все сидели смирно, когда он обдумывал свои крупные дела.

— Превосходно! — говорил художник. — Теперь как раз у вас такое выражение, как нужно. Твёрдость характера, ум! Продолжайте так сидеть, господин консул, — говорил он Ольсену, точно собираясь фотографировать его.

И консул Ольсен, из тщеславия, принуждал себя думать о крупной хлебной торговле в Аргентине, вместо того, чтобы напевать и корчить гримасы.

Портрет обещал быть очень удачным, и художник даже

попросил разрешения выставить его в Христиании. Сам Ольсен не особенно желал этого, но согласился из любезности к художнику. Если это может принести ему какую-нибудь пользу, то отчего же? В доме все были предупредительны к художникам, даже дочери. Но они не влюбились в них, о, нет! Они были детьми купца и, конечно, хотели оставаться в купеческом сословии. Они часто говорили о Шельдрупе Ионсен и однажды, когда художник только что начал рисовать их портрет, они ни с того, ни с сего прервали сеанс, сказав, в своё оправдание, что они неожиданно увидели Шельдрупа Ионсена на улице и хотят поболтать с ним. Он ведь приехал ненадолго!

Разве это могло служить извинением? Художник был оскорблён до глубины души.

XV

Шельдруп Ионсен неожиданно вернулся и так же неожиданно должен был уехать.

Он позвал с собой Бернтсена, делопроизводителя своего отца, и пошёл на приём к доктору. Слегка поклонившись ему, он спросил:

— Что означают ваши письма? Я приехал, чтобы получить от вас объяснение.

Застигнутый врасплох, доктор сказал, улыбаясь:

— Письма? Ах, да!

— В одном письме вы пишете мне, что на свет родился ёще один экземпляр ребёнка с карими глазами, а дня через два сообщаете, что мать этого ребёнка умерла. Я бы хотел знать, почему вы поставили меня в известность по поводу этого события?

— Не можем ли мы поговорить наедине? — кротко спросил доктор.

— Нет. Я хочу иметь свидетеля моего разговора с вами, — отвечал Шельдруп.

— Но то, что я хочу сказать вам, не годится для посторонних ушей.

— Но зато я знаю, что годится для ваших ушей! — возразил Шельдруп и ближе подошёл к доктору.

Доктор отступил назад и проговорил дрожащими губами:

— Нет... Подождите немного! Я вижу, что ошибся и прошу извинения. Я сделал это... Я также ошибался и в вас, и ещё в ком-то, извините меня! В сущности, я не имел такого дурного намерения.

— В сущности, я бы должен был попросту отколотить вас, — проговорил Шельдруп дрожащим от гнева голосом. — Вы клеветник! Вы...

— Подождите немного! Пустите меня!

— Негодяй! Отвратительный сплетник! Я уж намылю вам хорошенько голову!

Доктор немного оправился и сказал Шельдрупу:

— Но подождите же немного! Ведь я же написал вопросительные знаки! Разве вы не помните? Я просто хотел только спросить вас кой о чём, только ради научных целей, ради моей собственной науки! С вами ли эти письма?

— Если бы они были со мной, то я заставил бы вас разжевать их и проглотить, — ответил Шельдруп.

— Нет, нет! Поговорим об этом спокойно, не так ли? Я прошу у вас извинения. Это было сделано только ради науки. Я думал, что могу

это сделать. Ведь мы же знаем друг друга! Вы помните, что я спрашивал вас в письме, я поставил вопросительные знаки? Это ещё не вполне установлено в науке...

Но Шельдруп не стал дальше слушать. Он был взбешен и не скупился на крепкие выражения по адресу доктора:

— Да, наука и ваша болтовня! — кричал он. — Вы, просто, поганый трус! Вы хотите истолковать ваше письмо по-другому! Вам стоит наплевать в физиономию!

— Не горячитесь! — сказал доктор, овладев собой. — Дело не стоит этого, отнюдь не стоит! И потом, это неразумно с вашей стороны. Я прошу у вас извинения.

— Что вы хотите сказать? Почему неразумно?

— Я бы вам объяснил, если б мы были одни. Это неразумно, потому что может пройти не безнаказанно для вас.

— Я не боюсь вашей мести, чёрт побери! — крикнул Шельдруп.

— Я прошу извинения, — повторил доктор. Такие громкие голоса, раздававшиеся в комнате доктора, где всегда было тихо, привлекли всеобщее внимание. Хозяйка дома пришла в комнату, и Шельдруп, вынужденный поклониться ей, тотчас же поспешил уйти, вместе со своим провожатым.

Вот каков был результат его поездки из Гавра сюда! Перед ним извинились, сказали ему пару ничего не значащих слов! Шельдруп подумывал ещё раз посетить доктора вечером и даже говорил об этом с Бернтсеном, но ему посоветовали вовремя воздержаться от этого нового визита. Доктор получил от него достаточно, более чем достаточно.

О, консул Ионсен был хороший делец и давал прекрасные советы. Ничего нет невозможного, что он прекрасно понимал намёки доктора. Конечно, это были сплетни. Но Шельдруп должен молчать об этом, как ради себя самого, так и ради всей своей семьи.

— Нет, лучше оставьте это! — сказал Бернтсен. — Вы и так напугали его до полусмерти. Больше он не сможет перенести.

Шельдруп успокоился и решил удовлетвориться извинением. И на следующий день, рано утром, он уже уехал назад в Гавр. Однако тут-то доктор и попал в затруднительное положение. Он тоже рано утром пошёл на отходящий почтовый пароход, желая немного освежиться. Конечно, если б он знал, что Шельдруп будет на пароходе, то не пошёл бы туда! Шельдруп, ведь, обыкновенно приезжал домой на более продолжительное время.

Он увидал Шельдрупа, когда тот шёл на пристани в сопровождении своего отца, матери и сестры, и двух молодых художников. С минуту доктор стоял в затруднении. Как ему быть? Должен ли он поклониться? Конечно, ведь там были дамы. Доктор отступил назад, но всё же поклонился, и ещё дальше отошёл в сторону.

При виде его, в душе Шельдрупа снова вспыхнула злоба. Он считал большой наглостью со стороны доктора появление его на пароходе. Однако, когда он, торопливыми шагами, направился к нему, то откуда ни возьмись, делопроизводитель Бернтсен тотчас же появился между ними. Он обратился к Шельдрупу с каким-то деловым вопросом, касающимся отправки товаров, и таким образом предупредил столкновение, так как Шельдруп, волей-неволей, должен был отвечать и даже вынул свою записную книжку, чтобы записать то, что говорил ему Бернтсен.