Женщины в пустоте

Боочи Ольга

Это было, пожалуй, самым искренним признанием, которое я сделала ему за всё это время, единственным искренним. В сущности, я в этот момент дала ему ключ к пониманию всего, что я говорила и делала все эти два дня.

Потом сказала ещё: «Мне кажется, ты вешаешь лапшу мне на уши».

Часть этого разговора была в дневнике, и это было дословное, точное моё выражение – я прочитала его и поморщилась.

Он спросил, зачем – по моему мнению – ему это нужно. Я попыталась уклониться от ответа,

мне было стыдно об этом говорить. Я сказала, что не знаю.

«Зато я знаю», – сказал он.

Он назвал верную причину, очевидную, хоть и выразился куда грубее, чем это сделала бы я сама. «Так ведь?» – спросил он. Я подумала, что задела его, и ничего не ответила. Он сказал, что не стал бы тратить на меня время и силы, если бы ему нужно было только это. Сказал, что не стал бы подниматься и спускаться с больными ногами по всем этим холмам в городском кремле, чтобы развлечь меня. Если бы ему было нужно от меня только это. Что он нашёл бы другую. И добавил: «Это невозможно доказать, ты сама это поймёшь. Если будешь чувствовать что-то ко мне».

Я почувствовала лишь, что он каким-то образом пристыдил меня. Я вспомнила: он действительно говорил про аварию, и про свои ноги – и я всё равно весь день бегала по этим склонам вверх и вниз, чтобы из какого-то детского тщеславия показать свою силу и ловкость.

(Он не жаловался, только ловил и целовал меня всякий раз, когда вокруг никого не было.

Я вспомнила: уже почти на самом верху, незадолго до выхода из этого зелёного лабиринта заросших дорожек и крутых полуразрушенных лестниц, я наконец остановилась и тяжело дышала, стараясь отдышаться раньше, чем он увидит это. Моё лицо пылало, и он, догнав меня, поравнявшись со мной, достал платок из папки, чтобы вытереть пот на моём лице; он вытер пот и поцеловал меня, нежнее, чем он делал это раньше.)

За весь день я ни разу не вспомнила про его ноги, и мне было стыдно. Я разозлилась на него за это.

Выходило, что он считал меня бесчувственной, эгоистичной, раз я забыла про его ноги и заставила его так много ходить.

И всё-таки больше, чем это, меня, кажется, задело другое. Получалось ещё, будто гулять со мной было для него едва ли не наказанием, которое он лишь терпел по каким-то причинам. В этот момент он подтвердил давние мои страхи: я постоянно боялась, что людям будет скучно со мной.

Извиняться я не стала. Я хотела промолчать, но потом всё-таки добавила:

«Но, возможно, ты просто хочешь поиграть со мной», – сказала я.

И это была второе и последнее признание, которое я ему сделала.

Он улыбнулся.

Он ответил, что уже не в том возрасте, чтобы играть.

Этот ответ прозвучал банально, пустой фразой, но, возможно, он говорил тогда правду. Вполне вероятно,

он бы не стал бы заниматься ерундой и зря тратить силы. Теперь я была почти в том возрасте, который он назвал тогда, и я тоже больше ни во что не играла. Но, возможно, дело было даже не в возрасте.

Я подумала: он видел войну.

Как и о многом другом, о войне я его не спрашивала. Я боялась, что он разыгрывает меня, что считает совсем дурочкой, раз говорит мне о какой-то войне, и боялась вопросами выдать своё невежество, опозориться перед ним, утвердить его в этом мнении. Наверное, я могла вспомнить только две войны в двадцатом веке, две мировые войны. Что могла я знать о войне, которая тогда ещё совсем недавно была на его родине, всего за несколько лет до этого? О войне, что оставила те шрамы на его теле?

Вскоре, как в театре, прозвучал звонок, начинался наш сеанс, и на этом наша история закончилась. Больше разговоров между нами не было, были только прикосновения в темноте, которая сделала его для меня почти безымянным, безликим. Просто мужчиной.

Из кинотеатра мы вышли чужими людьми, и на следующую встречу я не пришла.

14.

Долгое время мне казалось, что наши отношения прервались по случайности, по недоразумению.

Субботу и воскресенье, которые наступили следом за той пятницей, я провела на даче у своих родственников. Моя тётка уехала туда ещё накануне, но я специально задержалась в городе, чтобы встретиться с Якобом, и на дачу в субботу утром меня вынужден был вести младший из моих двоюродных братьев. (Он был почти моим ровесником, и мы в тот год сильно стеснялись друг друга; я помню, что за всю дорогу мы едва ли сказали друг другу больше трёх слов.)

На даче в те выходные собрались почти все наши родные из тех, кто жил в городе, но я никого не видела и не слышала, и для меня не было ни минуты, когда бы я не думала о Якобе и о том, что было между нами там, в темноте.

О том, надо ли мне идти на встречу с ним, я не думала. Я чувствовала, что не могу не прийти, что это сильнее меня. Кажется, я даже немного бредила от волнения и, когда наступил понедельник, я даже не могла смотреть на себя в зеркало, не чувствуя дурноты.

Возможно, ещё и по этой причине я оделась в тот день так странно.

На протяжении всей моей жизни я почти никогда не носила юбки, но этим летом почему-то носила, во всяком случае, я помню одну – в которой он меня и увидел впервые. В этой же юбке я была и на втором свидании. Почему-то я чувствовала, что он ждёт от меня именно такого образа, что он разочаруется, увидев на мне что-то другое, то, что я носила обычно; и я боялась увидеть его разочарование.

Конец ознакомительного фрагмента.