Женская рука
Шрифт:
Титина достала из сумочки fruits glaces [32] .
— Это с Лазурного Берега. Мы были там с Жаном-Луи. На, ешь.
Я взял коробку, раскрыл и предложил ей.
— Не надо, фу. Я уже наелась. Бери ешь. Fruits glaces!
И я ел — долго ел.
Мы сидели под соснами, долго еще сидели: она, уже остывшая после купания, недостижимая, совершенная, и я — горячий и взмокший. Потом она начала петь — что, уж теперь не припомню. Потом легла на спину, стала
32
Засахаренные фрукты (франц.).
— Посмотри, наши сосенки! Какие они чахлые.
— Они всегда такие.
— Да, пожалуй, ты прав. Они не чахлые.
Я поднялся наверх, купил виссинадув киоске. Мы пили багряную виссинаду, измазали рот, губы. Там над морем, над заливом Сараникос, тоже было багряно, потом багрово. На песке было жестко и горячо. Я чувствовал его всем телом. Кажется, в это время прошел старик с аккордеоном. Послышалось что-то нежное — словно лесные голуби, — настойчивое и протяжное. В отличие от тех мальчишек, старик на нас не смотрел. Он шел, играл… Я думаю, он был слепой. Быть может.
«О, Титина, Титина!»
Я смотрел на нее, и отчаяние вырывалось из горла.
Когда Титина повернулась ко мне лицом, было уже темно, почти темно. Я видел в сумерках ветку, у тонкой ветки — ее лицо, вернее, щека. Титина глядела в мои глаза пытливо и недоуменно.
— Маленький мой, Дионис, что ж ты боишься — не бойся.
И я уже не боялся. И когда я обнял ее на песке, мои руки стали как змеи, морские змеи. Перламутрово-блесткий купальник, тот, что так не любил Жан-Луи, был сорван разом, одним «умелым» прикосновением, и в руках моих билось и трепетало то, что все уплывало весь день, когда мы купались. Не огромное — маленькое.
— Ой! — чуть ли не в ярости вскрикнула она, когда мы столкнулись зубами и ее зубы клацнули о мои.
А потом Титина была так ласкова, словно ничего и не было. И ее доброта провожала меня в потемки.
— Когда ты уезжаешь? — с трепетом спросил я.
— Послезавтра. Ой, нет, завтра.
— А почему ты сказала послезавтра?
— Я забыла, — сказала она просто.
Мой приговор скрепился печатью. Я снова поцеловал ее, впился в ее поблекшие губы, и все звуки моря, звуки Аттики, шумно и грозно накатывались на меня.
— Прощай, Титина! — Это было уже у входа в ее отель.
— До свидания, Дионис. Маленький мой, милый.
Она была так добра, так ласкова.
Но я ничего не сказал ей вслед, потому что уже понимал: это глупо, по-идиотски глупо.
По дороге домой было пыльно, все башмаки у меня разбухли.
Когда я вошел в гостиную, то увидел тетю Каллиопу. Она приехала из Парижа.
— Ну вот и наш
Подошла, обняла торопливо и заговорила о политике.
Мы никогда особенно не любили тетю Каллиопу: она давала нам сочинения и диктанты. Но братья ее, мои дяди, отчего-то любили свою сестру и постоянно спорили с ней о политике, обсуждая какой-нибудь скучный политический вопрос. Спорили до утра, до умопомрачения.
— Нет, Катастрофа, — кричала тетя Каллиопа, и голос ее достиг пределов возможного, — Катастрофа — это результат политической близорукости, аполитичности масс в одной из самых отсталых стран мира!
Тут в ответ закричал дядя Стефо, вице-президент правления нашего Банка:
— Да вам только волю дай, прогрессистам, интеллигенции, и нам всем, слышите, всем порядочным, честным людям ничего не останется, как только резать глотки, перерезать себе горло! — Тут его голос стал просто бычьим.
— Ну при чем тут это! Мы говорим о Катастрофе.
— Это всё генералы! Они виноваты! — визжал дядя Константин.
— Нет! Монархисты! Всё эти монархисты! — размахивала кулаками тетя Каллиопа.
— А что, по-вашему, лучше республиканцы?! Да они выдохлись, выродились, полный тупик.
— Не смейте трогать республиканцев, — бросала вызов всем и каждому тетя Урания.
— Просто монархисты еще себя не проявили как следует.
Тетя Каллиопа сардонически захохотала.
— Уж лучше сам дьявол, — высказал мысль Константин.
Тетя Урания тотчас насупила брови.
— И все же ты должен признать, Коста, — строгим, обычным своим примиренческим голосом проговорила она, — когда проливается кровь, наша бедная Греция возрождается.
Тетя Талия, с тихим, заплаканным лицом, села за фортепьяно и начала играть. Я вспомнил эту мелодию. Сладкая, точно патока, ласково-приторная музыка, извлекаемая наугад тонкими пальцами, потекла, потекла, как клей, слилась с голосами.
А потом опять заговорила тетя Каллиопа:
— Угадайте, кого я видела.
Никто не угадывал.
— Представляете, эту мелочь, помните, Титину Ставриди, о которой вы некогда все так заботились.
— И что же, живет в Афинах? — спросила тетя Урания, хотя могла бы не спрашивать: так ли уж это важно?
— Ошибаетесь. Я видела ее в Париже — сталкивались, — и тетя Каллиопа вдруг усмехнулась. — Нечего сказать, хороша штучка. Шлюха!
По ее лицу было видно, что тетя Урания хотела ей что-то возразить и брала все земные грехи на себя, а тетя Талия между тем заиграла еще громче. И она потекла, потекла эта музыка, мимо дядей и дальше, за порог комнаты, хлынула густо по коридорам, проходам нашего смятого, сжатого в ком жилища, отдававшего запахом сдобного теста, pasta. Несносный Шуман преследовал меня неотвязно, гнал в комнату, дальше и дальше.