Женские праздники (сборник)

Таск Сергей Эмильевич

– Что, цыпа, захотелось отборного зерна поклевать? Дело хорошее. Но не вздумай в наш курятник лису привести, а то я сам из тебя цыпленка табака сделаю. Оки-доки?

– Оки-доки.

– Тогда держи билеты, туда и обратно, а это твои «фирменные», – он протянул ей запечатанный конверт. – Старушку мать побалуешь.

– Это те самые? – спросила Маша.

– Ага, целковые.

Родной город встретил ее необычной для раннего августа жарой. В автобусе никто не садился, словно боясь прилипнуть к кожаному сиденью. Она пожалела, что не предупредила о своем приезде подругу, жившую в пяти минутах от вокзала. Вечером забежит. Ее московским подвигам Настя, разумеется, не поверит – а как насчет вот этого! Маша опускала

руку в сумочку и с замирающим сердцем ощупывала заветный конверт. Но сначала пусть откроет мать! Это будет нечто. Шалава? Нахлебница? А это видела! Вот так я зарабатываю «на фирме». Тебе сколько нужно? Да ты бери, я не обеднею. Сладкие грезы. Как будто она собиралась возвращаться в Москву!

Пирог с грибами, печеная картошка, домашняя «клюковка». Ради этого стоило тащиться по жаре в такую даль. Давно они так дружно не сидели. Мать сама подливала дочери – когда такое было! – и ласково заглядывала ей в глаза. Отчим гусарил, все порывался встать из инвалидного кресла и выпить за старую гвардию. Коленька, смущенно гугукая, протянул ей иконку равноапостольной мироносицы Марии Магдалины. После четвертой рюмки язык у Маши развязался, и потекла речь медовая о жизни красивой и безбедной, о золотых московских куполах и царских апартаментах, о былинных воинах в камуфляже и невиданных спальных флотилиях, о друзьях, надеждах и девичьей любви, это уж как водится, любви первой и единственной, любви чистой и безгрешной. Маша так вошла в роль, описывая подарки и корзины цветов от анонимного поклонника, что не выдержала огромности своего счастья и, разрыдавшись, убежала в ванную.

Когда она вышла, мать окликнула ее из кухни. Хлестала ржавая вода из крана, в мойке дребезжали тарелки с объедками. Капитолина Захаровна, взгромоздясь на подоконник, курила в открытое окно, за которым маячила старая липа, как севший на мель парусник.

– Ну что? Всё?

– Мам, ты о чем?

– Все сказки нам успела рассказать или что-то на сладкое оставила?

Маша похолодела. Мать в курсе! Каким-то образом разнюхала по своим каналам. Первое желание было бежать – к Насте, к черту лысому, подальше от этого трезвого, до печенок проникающего взгляда. Но она не то что бежать – вздохнуть не смела. Главное, отпираться. Стоять насмерть. Даже если будут прижигать тело горящей сигаретой.

– Где конверт?

И про конверт знает! У Маши потемнело в глазах. Ее заготовки про «фирму» и валютную зарплату – боже мой, жалкий детский лепет. Это кранты. Тут отпирайся не отпирайся. Не чуя под собой ног, она ушла в прихожую и вернулась с изящным длинным конвертом без единой морщинки, белоснежным красавцем, сто раз ощупанным и оглаженным. Мать вскрыла конверт и вытащила из него деньги.

– Что это? – она держала веером, как карты, несколько сторублевок. – Здесь должно быть пятьсот долларов.

– Я… я не брала.

– Ах ты дрянь! Тебя зачем в Москву отправили? Думаешь, я не знаю, сколько там у тебя набежало? Все знаю, до копеечки. Тебе договор показать? Пятьсот «зеленью» сразу и еще пятьсот через год. Вот так. Ты, шлюха, сначала своего отчима инвалида и брата придурка обеспечь, а потом будешь за богатым принцем гоняться. Вырвалась на волю! А я – старшая по дурдому! И этот еще, Оноприенко, клещ энцефалитный, всеми лапками вцепился! Я тебе такую вольную жизнь устрою…

Смысл угроз не доходил до Машиного сознания. В ее голове прокручивался июньский вечер: капитан Оноприенко с Настей… ударная доза спиртного… этот ночной вызов и тут же подъехавшая «восьмерка»… блудливая улыбочка, с которой Капин начальник захлопнул за Машей дверцу машины… прощальный взмах руки. А она-то, дура набитая. Пригрозила шоферу, что мать их из-под земли достанет. Эта кого хочешь достанет и своими желтыми клычищами горло перегрызет. У нее вон пена на губах. Бешеная собака.

Маша сделала

шаг вперед и толкнула мать в черный оконный проем.

Детство Тёмы

А то мы не знаем, как это бывает! Не утоп, гад, как десять тысяч братьев, вильнул хвостом, только его и видели, одно слово, живчик, – брассом не брассом, кролем не кролем, а доплыл, сволочь такая, без мыла влез в красавицу яйцеклетку, Аленушку, голубицу невинную, – и через девять месяцев как серпом по яйцам: «мальчик из интеллигентной семьи».

Детство Тёмы уместилось в три фразы. Не соскребал гвоздиком краску на окнах женской бани. Не гонял голубей. Не выбил никому в драке ни одного молочного зуба, не говоря уже о постоянных. Часами учился перед зеркалом сплевывать, как мальчишки во дворе: языком по нёбу сверху вниз, до щелевидной амбразуры, самой природой созданной для молодеческой забавы, с легким презрением к миру, какое может себе позволить только Господь Бог, – цик! – и плевок летит как из пращи, кобра обзавидуется. То есть у других он летел, а у Тёмы стекал по подбородку, как у слюнявого младенца. С матом вообще вышел конфуз. В Тёминых устах простые русские слова звучали так, как если бы Спиваков, играя «Каприччо» Паганини, вместо ре шмалял бы до диез!

Врагу такого детства не пожелаешь.

Про остальное и вспоминать не хочется. В школе – круглый отличник, в университете – именной стипендиат. На четвертом курсе женился. Удачно – не то слово: неделями друг друга не видели. На выставке столкнутся: «Классно выглядишь». – «Ты на себя посмотри!» Семейная идиллия! Забыл сказать: на свадьбу 2 (две) любящие тещи подарили молодым по кооперативной квартире. Можно не продолжать?

После университета взяли Тёму в фирму. Зарплата «зелеными», служебная машина, командировки по всему миру. Удавиться.

Пошел он к экстрасенсу. «Случай тяжелый, надо ломать карму». От пьяных загулов сразу пришлось отказаться – желудок слабый. Пробовал Тёма хамить начальству, но его стали хвалить за твердость в голосе. Ладно! Обиделся. Тут кто-то ему напомнил про народное средство. А жена как раз должна была заехать к нему за костюмами – из всех супружеских обязанностей она почему-то выбрала химчистку. Проходит месяц, случай сводит их на «Аиде». Стоят они в буфете, болтают о том о сем. Соскучились. Подходит их очередь, Вера лезет в сумочку: «Вечно у тебя карманы набиты всякой дрянью!» И со смехом отдает ему мятые женские трусики.

Тёма и сорвался. Можно понять человека. С женой развелся, квартиру вернул теще (не той, как выяснилось), с фирмой раскланялся по-японски. Снял угол в коммуналке на четыре семьи, устроился корректором в зачуханную газетенку. Дома грязь, перемат, протечки, на работе зарплату задерживают. Ну, слава богу! Переломил-таки судьбу.

Ага. Месяц проходит – расселяют их. Квартиру Тёма получает в самом центре, еще лучше прежней. А редактор – неизвестно, за какие заслуги – пристраивает его корреспондентом, с приличным окладом, в солидную газету. Случилась, правда, осечка по медицинской линии – со всеми этими хлопотами у Тёмы открылось кровотечение. Он, понятно, обрадовался: хоть что-то! Язва как минимум. Сделал анализы – всё чисто! Настроение, сами понимаете. А тут еще врач: «С вас, молодой человек, причитается.

В следующий раз будете пить свекольный сок, угостите за компанию».

Добило Тёму наследство. Всю жизнь папа с чистым сердцем писал во всех анкетах: «Родственников за границей не имею». Ну какие родственники? У Федора Степановича Козлова? А вот такие. И не где-нибудь, а в ЮАР. Ближе Тёмы у мистера Козлофф никого на белом свете не нашлось. А денег алмазных после него осталось немерено, хоть обратно в землю закапывай. Тёма им так в Инюрколлегии и сказал: пускай закапывают. Нашли козлов! С нас радиоактивных отходов хватает.