Женский чеченский дневник
Шрифт:
– Это не я и не мои братья! Это вы! Вы держите ее, как щенка в зоопарке! Чтобы журналисты приходили и фотографировали! Мол, смотрите – вот что русские сделали! Вы специально! Да идите вы все на фиг!
– Наташа, что ты так волнуешься? Мы разберемся... – говорит Асланбек.
– Да не надо разбираться! Я уже отправила их в Хасавюрт! Они только что на машине уехали! Да ну вас всех на фиг...
Роза тяжело опустила кастрюлю с мытой картошкой на печку. Железные круги зашипели.
– Не надо так, – сказала она, выпрямляясь. – Сколько таких детей
Как будто холодной водой можно смыть память, подумала Наташа. Память не пленка – не засветишь, не изрежешь большими ножницами на кусочки. Не засыплешь их в картонную трубку, и не закрутятся они в ней цветочками, неведомой красоты узорами. Память не калейдоскоп – ей не превратить свои некрасивые кусочки в причину не плакать.
– Роза, почему твои дети бегают босиком? Земля еще холодная...
– У них нет обуви, – ответила Роза, отворачиваясь к кастрюле.
– Купи им сандалики.
– Если я куплю, им есть будет нечего...
Роза сняла кастрюлю, ткнула картофель вилкой. Мундир на нем лопнул.
– Плохая картошка, – заметила Роза. – Рассыпчатая.
Открыла окошко в печке, поворошила там длинным поленом.
– Сегодня в госпиталь много раненых привезли, – сказала она. – Завтра я совсем рано уйду, еще темно будет. Ты утром, когда встанешь, чай себе сама согрей. Смотри, – Роза достает из-под стола темно-зеленую стеклянную бутылку, – это – взрывная жидкость. Ты ее чуть-чуть на тряпочку капни, там тряпки за раковиной найдешь. В печку сунь, сверху ветки положи и спичкой зажги. Долго гореть будет, чайник успеет вскипеть... Да, ты, наверное, и сама знаешь, как взрывной жидкостью пользоваться, – подмигнула Роза.
– А дровами нельзя растопить? – Наташа не подхватила надоевшую шутку про ФСБ.
– Где я тебе столько дров возьму? Дров нету... Капни чуть-чуть, долго будет гореть.
Утро, еще не прогретое солнцем, не выпускало из-под стеганого одеяла. Как бы жарко ни было днем, ночи в горах все равно были холодными. Наташа лежала и думала – как там Москва? Впустила птиц? Растопила снег? Вот, наверное, сейчас по ней все оттаявшее говно поплывет... Лучи пересекали комнату, будто пики, упираясь концами в противоположную стену. Кавказское солнце не назвать скупым, но, переходя на эту сторону земного шара, поднимаясь над клочком этой горной земли, оно словно суровело, затачивало концы лучей, ведь, чтобы прогреть ядро планеты, ему нужно было пробить верхний пласт, который здесь был очень тверд.
Наташа лежала на жесткой софе и радовалась тому, что ей больше не приходится иметь дело с московским говном. Но скучать по Москве, она скучала. По той легкой весенней депрессии, которая начиналась еще в конце февраля, когда каждое второе утро над городом ярко светило солнце. Тогда у Наташи щемило в груди. Она садилась возле окна, глядела вниз на прохожих и думала о том, что они к кому-то идут. Их ждут дома, и у них есть дом. В доме они греют обед – на двоих, а вечером зажигают свет. У Цоя есть такая песня, вернее была: «Они говорят им нельзя рисковать. Потому что у них есть дом, в доме горит свет... И я не знаю точно, кто из нас прав.
Каждую весну, когда над Москвой все чаще появлялось солнце, в душе Наташи начинало штормить, особенно в яркие звенящие дни. Когда прохожие тверже бросали шаг, устав осторожничать на тонком льду. Когда двадцатилетние девушки цвели тем, что у них еще все будет, что все еще впереди. Цоканье их каблуков, щебет птиц, лопанье почек на деревьях поднимали в душе Наташи шторм – легкий, бурь не бывало. Она оглядывалась назад и встречалась взглядом со своим одиночеством. Она смотрела вперед, и оттуда на нее смотрело оно же. Десять лет назад она бы в это не поверила.
Почти все военные репортеры были одинокими, даже если дома их ждал кто-то второй. Профессия предполагала одиночество, потому что ждать тяжело, и лучше бы дом был пуст, и свет бы в нем загорался лишь изредка, в перерывах между командировками. Но чаще кто-то второй – незнакомый с войной, ненавидящий ее, как соперницу, – все равно ждал, грел обед на одного, нажимал на включатель и снова ждал, постоянно ждал. Профессия предполагала одиночество, и поэтому выбравший войну уходил из дома, чтобы побыть одному. Чувство одиночества его кололо сильней, чем других. И уже нельзя было сказать – он выбрал войну, потому что был одинок рядом с другими, или война сделала его одиноким, и теперь ему стало можно рисковать.
Наташу никто не ждал, весной у нее случалась легкая депрессия. Этой весной, прожитой на Кавказе, у нее случилась депрессия по отсутствию депрессии.
Она опустила ноги на холодный пол. Хотелось согреться.
Из зеленой бутылки едко пахло. Она вынула из горлышка маслянистую пробку и капнула едким на кусок тряпки. Жидкость растеклась по ней неровным жирным пятном. Поднесла к тряпке зажигалку – проверить, как горит. Материя не вспыхнула.
«Мало налила», – подумала Наташа и капнула из бутылки еще, пятно пошло по всей тряпке.
Плеснула немного на хворост в печи, сверху положила смоченную тряпку. Вынула зажигалку из кармана, сунула ее в окошко печи, прошлась большим пальцем по колесику. Не горит.
– Вашу мать... – выругалась.
Сняла сверху самый маленький круг. Просунула руку в отверстие второго, заглянула туда – в черную дыру, чтобы увидеть, когда загорится, и еще раз пальцем по колесику.
Раскаленный кулак ударил в лицо. Ее отбросило к противоположной стене. Грохнуло где-то в лобной части головы, лопнуло и потекло по губам. Лицо горело, но, лежа на полу, она боялась поднести к нему руку – носа, глаз, щек больше не было, после такого удара быть не могло.
Она привстала, держась за стену.
Слышится топот. Наташу качает. Дверь распахивается, ударяется о стену. Вбегает несколько человек в камуфляже. Дула автоматов подняты.
Увидев Наташу, боевики застывают. На полу валяются печные круги, чайник, хворост, посуда, сброшенная взрывной волной со стола. Стоя так без движения, не опуская автоматов, они осматривают помещение, и до них медленно начинает что-то доходить. Когда события пятиминутной давности вырисовываются отчетливо и очевидно, маленькая кухня сотрясается еще раз – от волны громкого мужского хохота.