Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного]
Шрифт:
– И что? – спросил Иван Васильевич с живейшим любопытством. – Так и не пошла?
– Да ты, надо быть, не слепой, – невесело усмехнулась Анница. – Пошла бы я к Леванидову – разве стояла б тут перед тобой по колена в грязи?
– Сбежала, что ли? – противным голосом спросил Бориска, который один из всех неприязненно косился на девушку. Похоже было, ее очарование на него мало что не действует – несказанно раздражает. – Хороша дочка – отец заживо гниет, а ты шляешься по чужим краям.
Анна так зыркнула на него исподлобья, что Бориска невольно шатнулся – почудилось, две зеленые молнии в него ударили.
– Ты, сударь, мужчина, – сказала она сдавленным от обиды голосом. – Тебе позор не в укор! У девицы же единственное добро – честь. Одному под ноги швырнешь, словно кость псу бродячему, другому – и с чем пребудешь? Или не понимаешь, что мне после того Миньки Леванидова только и останется, что в омут либо в петлю? Я сюда пришла справедливости и милости у государя просить, последняя моя надёжа – государь.
Бориска прикусил губу. Похоже было, слова Анницы его крепко уязвили. Она в его лице нажила себе нынче немалого врага!
– А не боишься? – спросил негромко Иван Васильевич. – Разве не слыхала, что про московского царя болтают? Он-де зверь и кровопийца, он чести стародавней не чтит, боярство к ногтю давит…
– О Господи! – всплеснула руками Анница. – Не видала я людей, чтоб они были всем довольны. То им жарко, то холодно, то дождливо, то сухо, то мягка власть, то жестка узда… Не знаю! В песнях про Ивана Васильевича поют, он-де гроза, но и прозорливец. Небось прозрит беду мою, рассудит, кто прав, кто вино…
Она осеклась, уставилась вдруг с приоткрытым ртом на своего собеседника, словно только сейчас дошло до нее это странное совпадение: и всадника на черном коне, и царя зовут одинаково.
– Расчухала наконец-то, – ехидно бросил Бориска. – Долго ж ты думала!
Девушка затравленно оглянулась на его равнодушное, недоброе лицо, потом вдруг рухнула на колени, простерла руки к всаднику. Пыталась что-то сказать, но не могла. Дрожали побледневшие губы, глаза налились слезами и сделались уж вовсе нестерпимо зелеными…
Иван Васильевич обреченно покачал головой:
– Ох, душа моя, душа моя! Услыхал Господь…
Резко оборвал себя, мотнул головой, обернулся:
– Грязной, Васька! Завтра же чем свет поезжай со своими людьми в Каширу, этого Леванидова… сам знаешь, что с ним сделать. Колтовских обласкать моим именем, погляди, если разграблено имение, все чтоб вернули им. Понял? А пока возьми девку в седло. Довольно тут при дороге стоять, стемнеет скоро.
– Я-то думал, такое только в сказках бывает, – сказал архиятер Бомелий, с улыбкой поглядывая на своего молодого гостя. – Без всяких смотрин… Ехал царь с охоты, глядь – красавица. Увидал он ее, полюбил и женился!
– Увы, случается и наяву, – невесело кивнул гость – и тут же тревожно вскинул голову, готовый откусить себе язык за это опасное, так некстати сорвавшееся «увы».
Бомелий сделал вид, что ничего не заметил. Он уже давно почуял взаимную неприязнь, объединявшую царского любимца Бориса Годунова и новую государыню, Анну Алексеевну, свадьбу с которой Иван Васильевич сыграл несколько месяцев назад.
– С другой стороны, куда ему деваться, государю-то? – рассудительно сказал Бомелий. – Марфа, бедняжка, померла, не разрешив девства, что ж ему, век теперь вдоветь? Четвертый брак – это, конечно, не по-божески, но уж коли позволили архиепископы…
Позволить-то позволили, но для очистки совести на царя наложили покаяние: не входить в храм до Пасхи, только в сей день причаститься Святых Таин и всякое такое, бывшее для Бомелия полной чепухой, тем паче что Пасха свершилась спустя неделю после бракосочетания царя и Анны Колтовской, а епитимья разрешалась на случай воинского похода, в который царь и не замедлил отправиться.
На юге опять топтались войска Девлет-Гирея, но их разбил Михаил Воротынский. Государь давно рвался в Ливонию, однако в это время скончался польский Сигизмунд-Август. Польский престол открылся… Среди прочих кандидатов был царевич Федор Иванович, потом, однако, вскоре выяснилось, что царь искал польского престола для себя. Поляки перепугались, отвергли его и предпочли французского щелкопера Генриха. Тут ярость государя обратилась на запад, и он выступил в Ливонию во главе войска.
Бомелий зябко передернулся. В его ноздрях еще до сих пор стоял жуткий дух костра, на котором живьем горели защитники крепости Пайда или Виттенштейн, обреченные Иоанном на жуткую смерть за то, что на стенах этой крепости погиб Малюта Скуратов…
Двойственное чувство владело Бомелием после этой смерти. Сначала безусловное облегчение: слишком мрачна была фигура царского клеврета, и, как ни философски относился Элизиус Бомелиус к человеческой жестокости вообще, а к жестокости царя московского в частности, он не мог не вздохнуть с облегчением, окончательно уверясь, что рыжеволосые, конопатые лапы Малюты уже никогда не будут вытягивать из него, архиятера, внутренностей или охаживать по ободранной до крови спине горящим веничком. С другой стороны, он помнил гороскоп Малюты и свой, помнил, что не столь уж велик разрыв между датами их смертей… ну что же, все люди смертны, чему быть, того не миновать, а для вящей славы Божией Бомелию ничего не было жаль, даже и самой жизни.
Бомелий свято верил звездам, однако, составив гороскоп Годунова, он впервые усомнился в их правдивости. Уж слишком большие высоты сулили они царскому рынде, зятю Малюты Скуратова! Хотя… почему бы и нет? Годунов хорош собой, умен, расчетлив, у него прекрасно подвешен язык. В высшей степени себялюбив, так разве это недостаток? Все, что он ни делал, клонилось к его собственным интересам, собственному обогащению и возвышению. Относительно недавно, два-три года тому назад, приближенный к царю, он уже усвоил все тонкости обхождения и сделался истинным царедворцем.
Привыкнув к непосредственности Иоанна, мгновенной смене его настроений, Бомелий почти с удовольствием наблюдал бы за расчетливым Годуновым, который никогда не поддавался порывам и действовал, всегда повинуясь рассудку, – с удовольствием наблюдал бы, вот именно… когда б не это непреходящее ощущение, что Годунов сам является в его дом наблюдать за ним.
– Вроде стучат? – насторожился гость.
Бомелий прислушался. И в самом деле – стучат… Однако не с парадного крыльца, выходившего в большой двор, обращенный на Арбат, а в маленькую дверь под лестницей. Чтобы добраться до этой двери, надо было пройти через калиточку, обращенную в проулок, и этим путем ходили далеко не все Бомелиевы гости.