Жены грозного царя
Шрифт:
Когда в Москву пробрался английский посланник-купец Ченслер, прибывший в Северную Двину на корабле «Эдуард Благое Предзнаменование», а затем в Лондон отправился торговый агент царя Осип Непея, Иван Васильевич ощутил, что его мысль о связи с Западом начала постепенно осуществляться. Теперь было самое время показать Ливонскому ордену силу русскую! Но тут случилось нечто, бывшее для суеверной и впечатлительной души царя очень весомым доводом в пользу его противников.
Возле недостроенного собора на Рву Василий Блаженный начал выкликать о русской крови, которая смешается с молоком тучных ливонских коров и напитает землю от Балтийского моря до самой до Москвы. Царь мгновенно
Может быть, и правы его советники? Может быть, и впрямь обратить свои взоры на Крым? И храбрый князь Дмитрий Вишневецкий приехал из Украйны, и Сечь Запорожская на крымского хана идти готова…
Анастасия пала духом.
Однако тут обстоятельства опять переменились. Кто-то увидал неподалеку от собора на Рву известного попа Сильвестра; кто-то разглядел ганзейских купцов, которые как раз посетили Москву и за каким-то чертом потащились поглазеть на иссохшего старикашку-юродивого, который – это же надо, а?! – кричал именно то, что этим купцам было живота дороже: никак-де нельзя трогать ливонские земли, надобно тащиться в Дикую степь, ее поливать русской кровью. Как будто ценность той крови различна! Ну а когда стало известно, что с теми же ганзейцами виделся князь Курбский, любитель всяческой иноземщины и частый гость Болвановки – Немецкой слободы в Москве, – Иван Васильевич взорвался, как тот пороховой заряд, коим некогда была подорвана Казань.
– Это что же творится, а? – бушевал он в покоях жены. – Значит, и вещий юродивый служит не царю, а Малой избе? Опять норовят советнички прибрать меня к рукам, будто несмышленого ребенка! Опять давит меня Сильвестр подобно тому, как домовой давит сонного человека!
Анастасия тихо улыбнулась и ласково погладила по голове государя Иванушку, словно любимое и разумное дитя. Он перехватил ее руку и прижал к губам. Анастасия задрожала, когда жаркие губы коснулись ладони, усы щекотнули запястье. Заметила знакомое нетерпение во взгляде мужа и хотела остановить его, что-то сказать, но не успела.
Мгновенно были забыты все дела, все заботы и печали. И она тоже забыла обо всем, счастливая властью, которую получала в такие минуты над этим человеком. Но блаженное ощущение внезапно переросло в боль – да такую, что Анастасия впилась зубами в ладонь, глуша крик, рвущийся из груди. Муж ее, решив, что она вместе с ним ловит самоцветные брызги плотского наслаждения, прижался еще крепче, и тут она лишилась сознания.
Очнувшись, долго смотрела на трепетанье свечей, недоумевая, зачем их зажгли. Когда царь пришел к ней, на дворе стоял белый день… Неужели они столь долго любились?
Все тело затекло, но, когда Анастасия попыталась повернуться, боль рванула низ живота, да такая, что царица не сдержала крика.
В то же мгновение нависло над ней испуганное, бледное, словно бы съежившееся лицо Линзея, а рядом – столь же бледные лица Юлиании и Ивана Васильевича.
– Что со мной? – прошелестела Анастасия, чувствуя такую слабость, что еле могла двигать губами. И холодно было ей – так холодно, что сотрясала дрожь. В то же время она едва шевелила руками и ногами, даже дышать было трудно от тяжести наваленных на нее пуховых одеял.
– Государыня потеряла много крови, – тряся губами, словно и его бил озноб, вымолвил Линзей. – Ни в коем случае не следовало…
Он осекся.
– Чего? – круто заломил бровь Иван Васильевич. – Не следовало – чего?
Линзей дрожал и молчал, отчаянно заводя глаза, словно и сам был недалек от обморока, а не только лишь царица Анастасия Романовна. Юлиания краснела и отводила глаза.
– Н-ну? – с выражением, не предвещавшим
Линзей пустил пену изо рта и, ошалев от страха, принялся несвязно бормотать, что Анастасия Романовна после родин тяжко хворает по женскому своему естеству. Наросла-де в царицыном теле некая зловредная опухоль, коя и понужает крови отходить постоянно. Для облегчения состояния государыни потребно… вернее, не потребно… то есть крайне нежелательно посещение ее ложа супругом. Ну а коли посещение такое все же состоялось, стало быть…
Тут скромница Юлиания не выдержала и бросилась вон из опочивальни. Таким образом весь царский гнев достался бедолаге Арнольфу.
– Что-о? – прошипел Иван. – И ты мне еще будешь указывать, когда с женкой, ребром моим, еться можно, а когда нельзя? Сначала Сильвеструшка со своими правилами и Божьими неугодствиями, а теперь еще и ты?! А почем тебе, курья душонка, погань иноземская, знать, что наросло у царицы внутри? Ты это самое нутро у нее щупал? А? Признавайся! Трогал государыню своей немецкой лапою? Говори, сволочь!
Линзей вконец перепугался и завопил заячьим голосом, что пределов скромности ни разу не преступил, а пользовался лишь опросами царицы и осмотрами, кои проводили ближние боярыни, в числе их – государева невестка.
– Что-о?! – опять выкрикнул царь. – Бабьи сплетни собирал, значит? Юлианию слушал? Да у той у Юлиании небось женское вместилище уже и травой заросло за полной ненадобностью, а она мне через тебя указывать будет, что делать с женой, чего не делать? А может, не токмо бабы перед тобой языками мели, но и ты перед ними?! Сказывай, кому тайны царевых хворей доверял? Не ты ли Курбскому с Адашевым да Сильвестром про антонов огонь сказывал? А? Помнишь про антонов огонь, сучье вымя?!
Это было последней каплей в чаше выдержки Линзея. Несчастный немец простерся ниц и принялся биться головой об пол, выкрикивая в совершенном безумии, что долг свой знает и никогда не нарушал священную клятву великого эллинского лекаря Гиппократа, призывающую хранить тайну больного от всех на свете. Но разве он виновен, что даже здесь, во дворце, стены с ушами? Доверительную беседу царя с царицею подслушала нянька покойного царевича, Фатима, нареченная в святом крещении Настей. А поскольку татарка сия была предана князю Курбскому от кончиков ногтей до кончиков волос, то и не замедлила поведать ему этот судьбоносный секрет. Линзей сам видел, как Фатима шептала что-то князю на ухо в укромном дворцовом закоулке, а Андрей Михайлович дерзкою рукой щупал ее молодые прелести, причем она выглядела чрезвычайно довольной. Оставив Фатиму, Курбский направился прямиком в Малую избу, откуда все трое, он, Адашев и Сильвестр, явились в опочивальню цареву – крест целовать и клясться в верности!..
Выкрикнув это, Линзей обессиленно умолк. Он был уверен, будто сделал все, что мог, для продления собственной жизни. На самом же деле он сделал все, что мог, для ее прекращения.
– Чего ж ты об сем раньше-то молчал? – яростно выкрикнул Иван Васильевич.
Потом, бросив взгляд на полуживую от страха и всех этих ужасных признаний Анастасию, сгреб злополучного лекаря за шкирку и без всяких усилий оторвал от земли его тщедушное тело. В три шага пересек просторный покой, выскочил в сени – и тут, на глазах у стражника, который уже давно и с величайшим недоумением вслушивался в шум, поднятый в царицыной опочивальне, держа Линзея левой рукой, а правой сжимая свой остроконечный посох, с силой приколол своего архиятера к стене, аккуратно затянутой зеленым свейским сукном.