Жены грозного царя
Шрифт:
– Иди к нам, лекарь Элизиус! Будем пить за Майское дерево, за родную Швабию!
Сели за стол, сдвинули кружки, провозгласили тост, сдули пену, глотнули. Кругом веселились обитатели Болвановки. Все в пивной, мужчины и женщины, были одеты по-русски, а не на немецкий лад. Иноземцы, кроме воинских наемников, должны были носить местное платье, если не хотели подвергнуть себя осмеянию и презрению.
Внезапно он перехватил взгляд Эберфельда. Наверное, шваб давно уже смотрел на него, потому что сразу повел глазами в сторону, указывая на дверь.
Бомелий удивленно вскинул брови, но Эберфельд уже поднялся.
– Мне пора отлить, майне геррен! – провозгласил он громогласно. – Кто еще желает опорожнить свой
– Да мы только что их опорожнили, – коснеющим языком пробормотал Таубе.
– Воля ваша, – сказал Эберфельд, – но я все же пойду. Вы со мной, герр Бомелиус?
Тот молча кивнул, поднялся.
Они вышли из общей залы, однако свернули не на улицу, а в боковую комнатку, где их встретил хозяин пивной – Иоганн.
– Как вы долго, майне геррен, – сказал он с укором, взволнованно тряся толстыми, багровыми щеками – непременной принадлежностью каждого любителя пива. – Наш гость уже, наверное, заждался.
Бомелий огляделся, но в каморке не было никого, кроме какого-то крепко спящего молодого усатого человека в длинном черном плаще. Неужели это тот, ради встречи с которым Бомелий пришел в Болвановку?
– Господин ждет вас в надежном месте, – понял его недоумение Иоганн. – Это всего лишь ливонец, сопровождавший его от границы. Вы, герр доктор, наденете плащ и шляпу проводника, и брат Адальберт, – он кивнул на Эберфельда, – сопроводит вас к господину. А потом вернется к своим друзьям, сказав, что вы отправились посмотреть мою больную жену.
Бомелий вздрогнул от звука приотворившейся двери. Вошла худенькая рыжая девочка лет шести-семи, сунула палец в рот и уставилась на архиятера огромными, слишком светлыми глазами. От этого взгляда его почему-то озноб пробрал, хотя ничего страшного в девчонке, конечно, не было: сиротка, приемыш Иоганна, только и всего.
– Анхен, брысь! – окрысился трактирщик, сделав страшное лицо, но девочка не испугалась: еще раз смерив Бомелия с ног до головы взглядом, подошла к нему, взяла за руку, принялась перебирать пальцы…
Бомелий брезгливо стряхнул ее маленькую чумазую ручонку с обгрызенными ногтями. Девочка, впрочем, не обиделась: видимо, привыкла, что ее гоняют все кому не лень. После нового окрика трактирщика она неторопливо вышла.
Бомелий тотчас забыл о ней. Следовало поспешить. Он скинул епанчу, богатую шапку и нахлобучил треух спящего, запахнулся в его плащ, а потом вышел из дому вслед за Эберфельдом, пряча лицо и старательно заплетаясь ногами, как следовало бы делать пьяному.
Не встретив на своем пути ни единой души, они вернулись к кирхе, но обогнули ее и вошли в неприметную заднюю дверку. Здесь было, чудилось, еще студенее, чем на дворе; отчего-то воняло мышами, плесенью и запустением. Чего ж другого ждать, когда пастырь не вылазит из пивной?! Бомелий разочарованно повел ноздрями, привыкшими к сладкому, тягучему и волнующему духу русских храмов: аромату кипарисного ладана и хороших восковых свечей.
Эберфельд сделал знак остановиться в низком темном коридорчике и громко кашлянул. Где-то неподалеку скрипнула дверка, а потом в полумрак упал узкий, косой лучик света.
– Туда идите, – шепнул Эберфельд. – Я постерегу.
Бомелий, пригнувшись, вошел в каморку, слабо освещенную огарочком. Как всегда, человек, ожидавший его, сидел спиной к свету, и лица его нельзя было разглядеть, вдобавок оно глубоко упрятано в капюшон.
Бомелий склонился в самом низком поклоне, взял обеими руками прохладную сухую ладонь и приложился к перстню губами. Он и сам издавна носил такую же золотую печатку, только рисунок на ней был чуточку другой: не змея, как у гостя, а лебедь на щите, что для непосвященных, конечно же, затейливый узор, не более. Печатка теряется среди прочих, ибо у русских принято унизывать пальцы до самых ногтей. Вот и славно, что теряется… и вообще, лучше
– Сын мой…
– Отец мой…
– Обойдемся без церемоний и предисловий. – Гость положил руку на его плечо, принуждая сесть на куцый табуретишко. – Донесения ваши я получал исправно, с точными сведениями военного характера, благодаря брату Адальберту я также не испытываю затруднений. Поэтому поездка моя имеет цель чисто инспекционную и… эмоциональную, если так можно выразиться.
Бомелий невольно подобрался, ибо гость имел взгляд столь пронизывающий, что ему мог бы позавидовать даже и царь московский, который гордился своим умением глядеть человеку в душу.
– Каково ваше мнение, сын мой, что именно все же подвигло Иоанна на создание оп-риш-нин-ны? – спросил гость. – Только, во имя Господа, избавьте меня от расхожих истин о централизации и укреплении государства и искоренении боярской измены. Всего этого я уже вполне наслушался от брата Адальберта, который, кажется, научился у русских словоблудию. От вас же мне потребно нечто иное, нечто иное…
– По моему мнению, все дело здесь в чувстве противоречия, – начал Бомелий неуверенно. – После падения Сильвестра и Адашева, перекормивших Иоанна своими наставлениями, ему было просто-напросто тошно от всяких поучений. Он сознательно стремился уничтожить, выкорчевать следы всяческого влияния прежних своих визирей, если применить расхожее турецкое словечко, – ну а потом уже не мог остановиться.
– Но если употребить еще одно расхожее турецкое словечко, опричники Иоанна – те же турецкие янычары. В этом проявляется азиатская натура московского царя. Однако и в Азии, и в Европе аристократия всегда была оплотом трона, солью державы. Наш же герой словно бы задался целью непременно разбавить драгоценное вино водой, почерпнутой из грязной лужи.
– Я бы сказал, духовные силы Иоанна были ослаблены, – произнес Бомелий, чувствуя себя отчего-то чрезвычайно глупо. – И не было у него никого, кто их восстановил бы любовью и пониманием. Надо, однако, помнить, что Иоанн – не простой человек, который нашел бы после смерти супруги утешение в другой постели – вот и все решение вопроса. Он прежде всего государь, а уже потом – человеческое существо. Главная черта его – жажда безграничной власти. Только в утолении ее он мог найти исцеление своим духовным ранам. И при этом он бредит своей державою, ее мощью и силой. Ему нужна не просто власть – власть над сильной страной! Царствовать на задворках Европы – это его никак не устраивает. Что же касается грязной лужи… Понятно, что он предпочитает людей, которых сам выводит из ничтожества, ибо они благодарны ему, как здесь любят говорить, по гроб жизни и преданы поистине по-собачьи.
– Это их называет наш дорогой брат Андреас в своих пламенных посланиях царю «твои возлюбленные маниаки»? – усмехнулся гость. – Они-де сделали прокаженной совесть его души… Брат Андреас обожает такие бессмысленно-витиеватые выражения. Это, клянусь Господом, неискоренимо у московитов – даже у верных сыновей Ордена. Право же, нет другого народа, который питал бы такое пристрастие к выдумке и изворотливости речи!
Бомелий приложил все усилия, чтобы сохранить на лице равнодушное выражение. Брат Андреас… с ума сойти! Предатель Курбский – верный сын Ордена? Мало того, что тайный прихвостень католический, еще и тайный иезуит?! Вот за эти сведения, получи их царь Иван, он бы своего лекаря осыпал золотом от пят и до ушей. Правда, потом, опамятовавшись, саморучно подвесил бы его ребром на крюк и охаживал бы подожженным веничком, чтобы выпытать, откуда архиятер эти сверхценные сведения получил…