Жены грозного царя
Шрифт:
Будущее казалось ей прекрасным, она была воистину счастлива в сей миг, но Господь, взирающий на нее с небес, возможно, подумал, что одним из самых мудрых его деяний было не дать людям провидеть грядущее.
Марьюшка не знала и не могла знать, что, лишь только Федор взойдет на престол, в Москве вспыхнет недовольство новым государем. Имя Дмитрия будет звучать на стогнах и площадях, и тогда Годунов отправит царевича в Углич, а Бельского сошлет в Нижний Новгород. Там Богдан Яковлевич пробудет шесть лет. После того как в Угличе 15 мая 91-го года, по приказу временщика Годунова, дьяк Михаил Битяговский со своими клевретами Качаловым и Волоховым убьет царевича, Бельского вернут в Москву, и на коронации Годунова он будет жалован чином окольничего. Видимо, таким образом Годунов откупится от свойственника и старинного приятеля, чтобы не баламутил и без того мутную воду…
Однако молчания Бельского хватит ненадолго. Лишь только по стране разнесется весть о воскрешении царевича Дмитрия и явлении Самозванца, Бельский встанет под его знамена.
Узнай об этом сейчас Марьюшка, Богдан Яковлевич показался бы ей чудовищем. А на самом деле с его стороны это станет просто попыткой отомстить Годунову. Ведь и ею будет руководить только мысль об отмщении, когда бывшую царицу Марью Нагую, постриженную под именем инокини Марфы, привезут из занесенного снегами, заброшенного Выксунского монастыря в Москву и поставят пред очи молодого красавца, назвавшегося именем ее убитого сына. И она признает его! Признает, потому что ненависть к Годунову будет единственной силой, которая все четырнадцать лет монастырского заточения заставит биться ее сердце.
Сердце царицы Марии Нагой.
Но все это еще далеко-далеко впереди, в неразличимой дымке грядущего. А пока на дворе смурное утро 18 марта 1584 года.
Настало 18 марта – а государь еще жив!
– Ну что, Богдаша? – с усмешкой спросил Иван Васильевич. – Какое нынче число?
Вечером ему стало легче, и если ночь прошла мучительно, то лишь от страшных мыслей и тягостного ожидания: вот сейчас распахнется сама собою дверь, а на пороге – тень с косою в руках… Обошлось – настало утро, и сейчас государь чувствовал себя как никогда хорошо. Жив, он жив… и, похоже, поживет еще.
– Не пора ли раскладывать костры? – ехидно спросил он, и Бельский понурил голову:
– Государь, я уже был у них, чтобы ввергнуть в узилище, однако та старуха ответила: «День еще не миновал!»
Легкая тень омрачила взор государя, но он сказал как ни в чем не бывало:
– Когда поведут их на костер, проследи, чтобы эту старую ведьму…
Он запнулся. Бельский думал, государь скажет что-то вроде: «Пытали перед казнью», или: «Жгли на самом медленном огне», или: «Зарыли в землю живьем», – однако остолбенел, услышав:
– Проследи, чтобы ее отпустили восвояси. А теперь вели-ка истопить мне баню.
День тянулся так медленно, как никакой другой. Поздно позавтракали, потом стали собираться в баню. Велено было призвать туда песельников, а с собою царь позвал Годунова и Бельского. Пригласил также Эйлофа, однако более для смеху. Архиятер схватился за сердце: он не мог переносить духмяного, обжигающего пара, идущего от каменки, раз или два его уносили из мыльни в обмороке, а потому царь милостиво разрешил ему обходиться без этой сумасшедшей русской прихоти, именуемой банькой. Однако Эйлоф попросил государя непременно принять в урочный час все необходимые лекарственные снадобья и взял с Годунова слово, что тот проследит за своевременным исполнением сего предписания. Борис Федорович поклялся в этом вечным спасением и присовокупил, что сам даст целебное зелье государю.
Перед тем как идти омываться, Бельский вновь навестил гадателей и вернулся с их ответом:
«Пусть не гневается великий государь, но день окончится лишь тогда, когда сядет солнце и наступит полная тьма».
– Ну-ну, – благосклонно усмехнулся Иван Васильевич и отправился в мыльню.
Время прошло весело и незаметно. Песельники были звонкоголосы, как никогда, и государь забывал обо всем, слушая их. В бане было жарко, душно, он выпил много квасу. Квасом разбавил Годунов и снадобье, данное ему Эйлофом. Государь хватанул его одним махом, скривился от отвращения, тут же ахнул еще кружку кваску, перестал морщиться и засмеялся.
Было уже семь часов вечера, когда омовение закончилось. Солнце село, однако небо еще оставалось светлым и прозрачным. Тоненький-тоненький серпик нарождающегося месяца серебрился над горизонтом, первая звезда мерцала в вышине, словно чья-то застывшая слезинка.
При взгляде на нее царь нахмурился было, но тотчас лукаво оглянулся на Бельского.
«Неужто ночью прикажет костры с колдунами жечь?» – недовольно подумал тот: после нечеловеческого напряжения нынешнего дня и слишком жаркой бани у Богдана Яковлевича люто разболелась голова.
Переодетый в расписной халат, полотняную рубаху и теплые чулки, царь приказал посадить себя на постели поудобнее и ужин подать к нему, а пока пожелал сыграть в шахматы. Годунов уже вздохнул обреченно, приготовившись, как обычно, проиграть, однако нынче царь выбрал противником молодого Романа Биркина – в прошлый раз партию с ним Иван Васильевич едва свел к ничьей и порадовался, что наконец-то попался умелый противник. Сейчас он твердо решил выиграть, тем паче что выпало сражаться белыми.
Шахматные фигурки были выточены из слоновой кости московскими умельцами, потому изображали не какого-нибудь короля и королеву или турецкого султана с его султаншею, как водилось обыкновенно, а государя с посохом и царицу в венце: их чертам было придано сходство с самим Иваном Васильевичем и покойницей Анастасией. Ладьями были фигурки, напоминающие опричников, туры были похожи на самых осанистых бояр, кони оставались конями, а пешки имели вид ратников московских.
Роман Биркин быстро расставил свои фигурки и ждал, когда закончит государь. Видимо, доска стояла неровно, потому что белый король падал, падал и наконец скатился с доски. Иван Васильевич потянулся за ним – и вдруг прижал руку к сердцу, завел глаза, повалился навзничь…
Сделалась страшная суматоха! Крик и плач стояли по всему дворцу, заунывно гудел большой колокол Ивана Великого. Митрополит спешно прибыл во дворец, чтобы исполнить давно выраженную волю государя и постричь его перед смертью: это было общепринятым обычаем. В монашестве дано было умирающему имя Ионы.
В общей коловерти мало кто заметил, что Годунов мгновенно собрал в соседней палате своих людей и отдал им несколько кратких приказаний. В течение часа после этого дома всех Нагих были окружены стражею, а царице Марье объявлена воля нового государя: наутро же с отцом, братьями и всеми родственниками отправиться в Углич, назначенный удельным городом царевичу Дмитрию.
Гадатели и колдуны в своем застенке пали на колени и возносили хвалу Господу, а также всем тем темным силам, которые дали исполниться их пророчеству. И никто не обращал внимания на старуху, которая, притулившись в уголке, заходилась горькими, неизбывными слезами.