Жены художников

Доде Альфонс

— Только благодаря своему таланту. Только благодаря своему та…

Его прервал чей-то громкий смех, сухой и дребезжащий-так смеются старики. Гильярден удивленно оглянулся. Он был один, совершенно один, с глазу на глаз со своим зеленым мундиром, распластанным против него, по другую сторону огня. И, однако, дерзкий смех не умолкал. А когда скульптор пригляделся поближе, ему стало казаться, что мундир уже не на том месте, куда он его положил, а сидит в кресле: фалды раздвинуты, рукава опираются о подлокотники, грудь приподымается, словно в ней трепетала жизнь.

Что за чудо! Мундир смеялся…

Да, это он, удивительный зеленый мундир, заливался неудержимым смехом, и смех колыхал его,

сотрясал, подбрасывал, заставлял крючиться, взмахивать фалдами, время от времени прижимать оба рукава к бокам, как бы для того, чтобы унять вспышку веселости, буйной и сверхъестественной. А чей-то тоненький лукавый голосок между взрывами хохота пищал:

— Боже мой, боже мой! Сил больше нет смеяться! Сил больше нет смеяться!

— Черт возьми! Да кто же это наконец? — вытаращив глаза, спросил бедный академик.

Все тот же голосок еще более ехидно и лукаво пропищал:

— Да ведь это я, господин Гильярден, ваш расшитый пальмами мундир, я жду вас, чтобы отправиться вместе на заседание. Простите, что я так не вовремя прервал ваши размышления, но уж очень смешно было слушать, когда вы говорили о своем таланте. Я не в силах был сдержать себя… Скажите: неужели вы это всерьез? Неужели вы в самом деле думаете, что вашего таланта было достаточно, чтобы так быстро сделать карьеру, подняться так высоко, получить все, что вы имеете: почести, положение, славу, богатство?.. Неужели вы считаете это возможным, Гильярден? Загляните в себя, друг мой, прежде чем дать мне ответ, загляните поглубже. А теперь отвечайте! Видите? Вы не решаетесь.

— Но ведь я… — пробормотал Гильярден с забавным смущением, — я много работал…

— Да, много, неимоверно много. Вы труженик, неутомимый работник, кропатель. Вы считаете свою работу по часам, как кучера наемных карет. Но божественная искра, друг мой, золотая пчелка, которая залетает в мозг подлинного художника, пронизывая его сиянием и трепетом своих крыльев, посетила ли она вас когда-нибудь? Ни разу, вы сами это знаете. Вы всегда боялись этой чудесной пчелки. А ведь истинным талантом одаряет она одна. О, я знаю людей, которые трудятся не меньше вас, но иначе, чем вы, со всем пылом, со всеми терзаниями подлинных искателей и которым никогда не добиться того, что досталось вам. Давайте, пока мы одни, поговорим начистоту: весь ваш талант заключается в том, что вы женились на красавице.

— Милостивый государь! — гневно воскликнул Гильярден.

Голосок продолжал все так же невозмутимо:

— Вот это славно! Ваше негодование мне нравится. Оно убеждает меня в том, что, впрочем, знают все: вы скорее дурак, чем подлец. Полноте, не смотрите на меня так гневно! Во-первых, если вы ко мне притронетесь, хотя бы только изомнете или чуть порвете, нельзя будет явиться на заседание, и госпожа Гильярден будет недовольна, а ведь, по правде сказать, вся честь этого великого дня принадлежит ей. Это ее сейчас будут приветствовать пять академий. Ручаюсь вам, что если бы при моем появлении в академии я облегал не ваш, а ее стан, все еще прямой и прекрасный, несмотря на возраст, успех у меня был бы совсем иной… Черт возьми, господин Гильярден, надо же отдавать себе отчет в положении вещей! Этой женщине вы обязаны всем: особняком, годовым доходом в сорок тысяч франков, орденами, лаврами, медалями.

И зеленый мундир пустым расшитым рукавом указал жестом калеки злосчастному скульптору на свидетельства его славы, развешанные по стенам алькова.

Затем, словно изощряясь во всевозможных позах, чтобы окончательно истерзать свою жертву, жестокосердый мундир приблизился к камину и с таинственным видом, по-стариковски подавшись вперед в своем кресле, заговорил со скульптором фамильярно, словно с добрым приятелем:

— Послушай,

дружище! Тебя как будто огорчает все, что я тебе рассказываю. Но должен же ты наконец узнать то, что известно всем! А кто тебе это откроет, если не твой мундир? Посуди сам, что у тебя было, когда женился? Ровным счетом ничего. Что жена принесла тебе в приданое? Ни гроша! Как же ты объяснишь, что у тебя теперь кругленький капитал? Ты опять скажешь, что много работал. Но, несчастный, даже трудясь день и ночь, при всех тех милостях, всех тех правительственных заказах, в которых у тебя, разумеется, не было недостатка со времени твоей женитьбы, ты никогда не зарабатывал больше пятнадцати тысяч франков в год. Неужели ты воображаешь, что этого было достаточно для такого дома, как ваш? Подумай: ведь красавица госпожа Гильярден всегда считалась образцом светской женщины, всегда вращалась в тех кругах, где сорят деньгами… Я знаю, что, корпя с утра до ночи в мастерской, ты никогда над этим не задумывался. Ты ограничивался тем, что говорил своим друзьям: «Моя жена — изумительная женщина, она необычайно умело ведет наши дела: из моих заработков, при нашем широком образе жизни, она еще умудряется выкраивать сбережения».

Ах, бедняга, бедняга!.. Правда заключается в том, что ты женился на одной из тех очаровательных чудовищ, каких не мало в Париже: на женщине честолюбивой и безнравственной, положительной, когда дело касается тебя, и легкомысленной, когда дело касается ее самой, на женщине, отлично умеющей сочетать заботу о ваших материальных интересах со своими любовными похождениями. Жизнь этих женщин, милый мой, похожа на бальную записную книжку, где рядом с именами танцоров значились бы цифры. Твоя жена рассудила так: у моего мужа нет ни таланта, ни состояния, ни даже представительной внешности. Но он превосходный человек — доверчивый, снисходительный, и ни в чем меня не стесняет Пусть он не мешает мне веселиться, а я берусь доставить ему взамен все, чего ему не хватает. И с этого дня деньги, заказы, ордена всех стран дождем посыпались в твою мастерскую, с приятным металлическим звоном, с ленточками всех цветов. Полюбуйся на мою «коллекцию»!

Потом в одно прекрасное утро г-же Гильярден пришла в голову блажь, блажь перезрелой красавицы, — стать супругой академика, и ее ручка в изящной перчатке открыла тебе, одну за другой, все двери в это святилище… Эх, старина! Твои коллеги могли бы рассказать, во что тебе обошлись пальмовые веточки твоего мундира…

— Ты лжешь, ты лжешь! — крикнул Гильярден, задыхаясь от негодования.

— Нет, нет, дружище, не лгу… Тебе стоит только оглянуться вокруг себя, когда ты войдешь в зал. В глазах присутствующих ты уловишь затаенное лукавство, в уголках их губ — скрытую насмешку, и при твоем появлении все будут шептать: «Вот муж красавицы госпожи Гильярден». Дело в том, дорогой мой, что ты всю жизнь будешь только мужем красавицы жены…

Тут уж Гильярден выходит из себя. Бледный от ярости, он вскакивает с места, чтобы сорвать с дерзкого болтливого мундира красивую зеленую гирлянду и швырнуть в огонь, как вдруг открывается дверь и хорошо знакомый голос, в котором слышатся пренебрежение и кроткая снисходительность, как нельзя более кстати пробуждает его от страшного сна.

— Ах, как это на вас похоже! Заснуть у камина в такой день!..

Перед ним стоит г-жа Гильярден, высокая, все еще красивая, хотя несколько отяжелевшая; у нее почти естественный розовый цвет лица, подведенные глаза блестят. Жестом женщины, привыкшей повелевать, она берет мундир с пальмовыми ветвями и проворно, с едва приметной улыбкой, помогает мужу надеть его, а бедняга, еще весь в поту от своего кошмарного сна, облегченно вздыхает и думает про себя: «Какое счастье! Это был сон!»