Жены и дочери
Шрифт:
— О, какие-то смутные истории, знаете ли: я бы сказала, скандальные. Никто в них не верил. Если хотел, он мог быть таким любезным; и милорд, который всегда был таким привередливым, никогда бы не взял его к себе в управляющие, если бы все, что о нем говорили, оказалось правдой. Не то чтобы я всегда знала, что из себя представляют эти разговоры, но я считаю все скандальные истории отвратительными слухами.
— Я очень рад, что не скрыл перед ним свою зевоту, — сказал мистер Гибсон. — Надеюсь, он понял намек.
— Если ты зевнул во весь рот, папа, я бы сказала, что это больше, чем намек, — сказала Молли. — И если ты хочешь следующий раз позевать хором, я присоединюсь к тебе, а ты, Синтия?
— Я не знаю, — коротко ответила последняя, зажигая свечу для спальни. Обе девушки обычно вели ночные разговоры в спальне то у одной, то у другой, но сегодня Синтия сказала, что она устала, и поспешно закрыла за собой дверь.
На следующий день Роджер
— Думаю, теперь вы сможете закончить, — сказала она. — Вы знаете, где посадить яркие цветы напротив изгороди из бирючины и где разбить новую клумбу для роз?
— Я не могу точно сказать, что знаю, — ответил Уильямс. — Может вам снова все это повторить, мисс Молли? Я уже не так молод, как был, и моя голова теперь не такая ясная, и мне бы не хотелось допустить ошибки, когда вы так придерживаетесь своих планов.
Молли уступила своему порыву. Она увидела, что старый садовник не на шутку озадачен, и что он беспокоится, как бы все сделать наилучшим образом. Поэтому она снова прошлась по саду, втыкая колышки и объясняя, пока сморщенный лоб садовника не разгладился, и он не сказал: — Я понял, мисс. Все хорошо, мисс Молли. Теперь в моей голове сложились все кусочки мозаики.
Теперь она могла оставить его и уйти. Но как только она приблизилась к садовой калитке, вышел Роджер. В кои-то веки добродетель в награду предоставила ей случай побыть с ним наедине, какой бы короткой ни оказалась эта встреча, это лучше, чем сдерживаться в присутствии миссис Гибсон и Синтии.
— Я только что выяснил, где вы есть, Молли. Миссис Гибсон сказала, что вы вышли, но она не знала, куда. И это огромная удача, что я повернулся и увидел вас.
— Я увидела вас несколько минут назад, но не могла оставить Уильямса. Думаю, сегодня он непривычно медлителен, и, кажется, будто не понимает мой план относительно новых розовых клумб.
— Это тот план, что вы держите в руке? Позвольте взглянуть? А, я понял. Вы подсмотрели несколько идей в нашем саду в поместье, так? Эта клумба алой герани огорожена по краю молодыми дубками. Это была причуда моей дорогой матери.
Они оба помолчали минуту или две. Затем Молли сказала:
— Как поживает сквайр? Я не видела его с тех пор.
— Да, он сказал мне, как сильно ему бы хотелось вас увидеть, но он не может заставить себя приехать и пригласить вас. Полагаю, что теперь вы не сможете приехать и погостить в Хэмли Холле? Это доставило бы отцу столько удовольствия. Он видит в вас дочь, и уверяю вас, что мы с Осборном будем всегда считать вас нашей сестрой, потому что моя мать любила вас, а вы нежно заботились о ней до последних минут. Но я полагаю, этого не будет.
— Да, не будет, — поспешно ответила Молли.
— Думаю, если бы вы смогли приехать, это привело бы нас немного в порядок. Знаете, думаю, я когда-то говорил вам, что Осборн поступает иначе, чем я бы поступил, хотя и не совсем неверно… только я называю это ошибкой суждения. Но мой отец, я уверен, взял себе в голову… не важно. Только в результате этого он держит Осборна в молчаливой немилости, и сам все время от этого страдает. Осборн тоже несчастен, страдает и отдаляется от отца. Именно это очень скоро исправила бы моя мать, и возможно, вы бы могли это сделать… неосознанно, я имею в виду… потому что в корне всего лежит эта несчастная тайна, что хранит Осборн. Но об этом бесполезно говорить. Я не знаю, почему я начал этот разговор.
Пока Молли все еще думала над тем, что он рассказал ей, он резко сменил тему и прервал ее размышления:
— Я не могу выразить вам, как мне нравится мисс Киркпатрик, Молли. Для вас, должно быть, большое удовольствие иметь такую компаньонку.
— Да, — ответила Молли, едва улыбаясь. — Я очень ее люблю, и думаю, с каждым днем люблю все больше. Но как быстро вы узнали ее добродетели!
— Разве я сказал «добродетели»? — спросил он, краснея, но добросовестно задавая вопрос. — Не думаю, что в этом лице можно обмануться. И миссис Гибсон кажется очень дружелюбной… она пригласила меня и Осборна отобедать здесь в пятницу.
«Горькое пиво» пришло на ум Молли, но она лишь спросила:
— И вы придете?
— Конечно, если не понадоблюсь своему отцу. И я дал миссис Гибсон условное согласие от Осборна. Значит, скоро я вас всех снова увижу. Но теперь я должен идти. Через полчаса у меня назначена встреча в семи милях отсюда. Удачи вашему цветнику, Молли.
Глава XXII
Неприятности старого сквайра
Дела в поместье Хэмли шли гораздо хуже, чем это можно было заключить из слов Роджера. Более того, очень много затруднений возникало из «обычных обстоятельств», как их называют, которые всегда неопределенны и необъяснимы. Спокойная и бездеятельная миссис Хэмли всю
Всегда печально, когда подобное горе губительно сказывается на характерах оставшихся в живых и скорбящих. И все же возможно, что это губительное влияние окажется лишь временным или неглубоким; людей, которые переносят утрату тех, кого они сильно любили, зачастую осуждают жестоко и несправедливо. Невнимательным наблюдателям, например, могло бы показаться, что сквайр после смерти жены стал более капризным и требовательным, более вспыльчивым и большим самодуром. Правда в том, что это происходило в то время, когда многие вещи стали его раздражать, а некоторые — горько разочаровали; а ее, к которой он приходил со своим страдающим сердцем, чтобы она исцелила его нежным бальзамом добрых слов, больше не было рядом. Поэтому истерзанное сердце болело и страдало постоянно; и часто, когда он замечал, как его вспыльчивость приносит вред другим, он мысленно обращался к ним: «Проявите ко мне милосердие, ибо я несчастен!» Как часто такие безмолвные мольбы выходят из сердец тех, кто хватается за свое горе не с того конца, как за молитву против греха! И когда сквайр заметил, что слуги научились бояться его, а первенец — избегать его, он не винил их. Он знал, что становится домашним тираном; ему казалось, что все обстоятельства складываются против него, а он слишком слаб, чтобы бороться с ними. Кроме того, почему все в доме и за его стенами пошло наперекосяк именно сейчас, когда он, признав с горем пополам, что его жена умерла, делал все, чтобы дела процветали? Но как раз тогда, когда ему понадобились деньги, чтобы усмирить кредиторов Осборна, урожай оказался необычайно обильным, и цена на зерно упала до уровня, какого не случалось уже на протяжении многих лет. Сквайр застраховал свою жизнь за время женитьбы на очень большую сумму. Эти деньги обеспечили бы его жену, если бы она пережила его, и их маленьких детей. Роджер теперь был единственным адресатом этих капиталовложений, но сквайр не хотел терять страховку, прекратив платить ежегодные взносы. Он бы ни за что не продал даже малой части своего поместья, которое унаследовал от отца; и, кроме того, оно наследовалось целиком. Иногда он думал, как мудро бы он поступил, если бы продал часть земли, и с деньгами, вырученными от сделки, осушил бы и использовал оставшиеся земли.
Как-то, узнав от соседей, что правительство авансирует дренаж за очень низкий процент на условиях, что работа будет сделана и деньги выплачены в указанное время, его жена настояла, чтобы он воспользовался предложенным займом. Но теперь, когда ее больше не было рядом, и некому было поощрять его и интересоваться, как продвигаются работы, он стал ко всему безразличен и больше не выезжал на своем дородном чалом жеребце, выпрямившись в седле, не наблюдал за работниками на заболоченных землях, заросших тростником, не разговаривал с ними время от времени на их собственном грубом и выразительном диалекте. Но процент правительству все равно должен быть выплачен, работают ли люди хорошо или болеют. Потом крыша поместья стала пропускать талый снег, и при осмотре оказалось, что требуется заново перекрыть ее. Люди, приходившие по поводу займов, которые Осборн сделал у лондонских ростовщиков, пренебрежительно отзывались о строевом лесе в поместье: «Очень хорошая древесина… прочная, возможно, пятьдесят лет назад, но теперь она гниет; эти деревья нужно срубить. Разве здесь нет лесника? То ли дело ценности, что предоставил им молодой мистер Хэмли». Их замечания звучали в ушах сквайра. Он любил деревья, под которыми играл мальчиком, словно они были живыми существами; это составляло романтическую сторону его натуры. Глядя на них как на олицетворение стольких фунтов стерлингов, он высоко их ценил, и до сих пор никакое другое мнение не могло изменить его собственное суждение. Поэтому слова оценщиков больно его задевали, хотя он притворялся, что не верит им, и старался убедить себя в этом. Тем не менее, эти заботы и разочарования не имели отношения к источнику его глубокого негодования против Осборна. Нет ничего лучше раненых чувств, чтобы разъедать свою злость. И сквайр верил, что Осборн и его советчики произвели расчеты, основываясь на его собственной смерти. Он так ненавидел эту мысль — она делала его несчастным — что предпочел лелеять несчастную фантазию, что бесполезен в этом мире — рожден под несчастливой звездой — что все идет плохо под его руководством. Но это не сделало его покорным. Он отнес свои неудачи на счет судьбы, а не на свой собственный; и вообразил, что Осборн, его первенец, видя неудачи отца, испытывает к нему неприязнь всю свою жизнь.