Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен
Шрифт:
Вдруг раздался крик: полицейский тащил к выходу тщедушного юношу, который норовил укусить его за руку и цеплялся за столы; всякий раз, когда он стукался о них, что-то звенело, как будто звякали осколки стекла.
Жермини отвернулась и в эту минуту увидела Жюпийона: он сидел между двух женщин за зеленым столиком в оконной амбразуре и курил. Одна из его дам была крупная блондинка с редкими завитыми волосами цвета конопли, плоским, тупым лицом и круглыми глазами. Блуза из красной фланели топорщилась у нее на спине. Она засунула руки в карманы черного передника, надетого поверх коричневой юбки, и все время похлопывала себя по коленям. Другая, маленькая и чернявая, домывшая себе лицо до багрового блеска, вырядилась
Жюпийон заметил Жермини. Когда она, пристально глядя на него, направилась к его столику, он наклонился к самому уху женщины в капоре и, с вызывающим видом положив локти на стол, стал ждать.
— Откуда ты взялась? — спросил он, когда Жермини остановилась перед ним, неподвижная, прямая, безмолвная. — Вот так сюрприз! Гарсон! Еще графинчик! — Налив подслащенного вина в стаканы своих дам, он добавил: — Не надо дуться! Садись с нами. — Жермини продолжала стоять не двигаясь. — Брось, говорят тебе! Это же приятельницы моих друзей, можешь спросить у них.
— Разве ты не видишь, Мели, пришла мамаша этого господина. Подвинься-ка, дай ей присесть, она хочет с нами выпить, — прошипела, обращаясь к подруге женщина в капоре, злая, как почесуха.
Жермини метнула на нее убийственный взгляд.
— В чем дело? — продолжала та. — Вам не нравится? Прошу прощения. Надо было предупредить. Интересно, Мели, сколько, она думает, ей лет? Да, уж ты не стесняешься, выбираешь себе совсем зеленых!
Жюпийон ухмылялся уголками рта, раскачивался, тихонько посмеивался. Весь его вид говорил о подлой радости, которую испытывают дрянные люди, когда видят страдания тех, кто любит их и, любя, страдает.
— Мне надо поговорить… Поговорить с тобой… не здесь… на улице… — сказала Жермини.
— Желаю весело провести время! Ты идешь, Мели? — сказала женщина в капоре, закуривая погасшую сигару, которую Жюпийон положил на стол возле ломтика лимона.
— Что тебе нужно? — спросил Жюпийон, невольно тронутый тоном Жермини.
— Пойдем!
И, не дожидаясь его, она направилась к выходу. Вокруг теснились и пересмеивались люди. Она слышала голоса, обрывки фраз, шиканье.
XVII
Жюпийон обещал Жермини больше не ходить на балы. Но молодой человек начал приобретать известность как новый Бридиди [22] в кабачках предместья, в «Черном шаре», в «Белой королеве», в «Эрмитаже». Он научился так отплясывать, что посетители вставали из-за столиков, все взоры устремлялись к его подметкам, взлетавшим на два дюйма выше головы, профессиональные танцорки приглашали его и даже порой угощали, лишь бы он согласился с ними потанцевать. Бальная зала превратилась для Жюпийона в своего рода театральные подмостки: там его ждали зрители, популярность, рукоплескания, там у всех на устах было его имя, там, лаская его самолюбие, гремели овации за последнюю фигуру канкана, исполненную при свете кенкетов.
22
Бридиди(ум. в 1876 г.) — знаменитый в середине XIX в. танцор парижских «публичных балов», по профессии торговый служащий. Настоящее имя его Габриель ла Курсоннуа.
В воскресенье он не пошел в «Черный шар», но в четверг нарушил обещание, и Жермини, поняв, что ей не удержать Жюпийона, решила сопровождать его и не уходить, пока не уйдет и он. Сидя за столиком в самом темном углу кабачка, она следила за ним, не спуская с него глаз во время контрданса; когда кадриль кончалась, а Жюпийон мешкал, Жермини подходила к нему и почти силой вырывала его из рук женщин, которые, желая ее позлить, осыпали молодого человека нежностями, тормошили, старались подольше не отпускать.
Она скоро всем примелькалась, и тогда насмешки, звучавшие в первый раз глухо, неясно, откуда-то издали, зазвучали громко. Ее оскорбляли открыто, смеялись прямо ей в лицо. Жермини приходилось три часа подряд выдерживать издевки, видеть, как на нее показывают пальцами, слышать, как называют ее имя, измываются над ее возрастом. Наглые девчонки мимоходом, через плечо, ежеминутно плевали в нее словом «старуха!» — и ей приходилось все терпеть. Но они хоть обращали на нее внимание, тогда как другие, те, кого Жюпийон после танца приглашал выпить с ним, нередко садились за столик Жермини и, потягивая подогретое вино, оплаченное ее деньгами, подпирали щеки руками, удобно устраивались, словно не замечая, что рядом сидит еще одна женщина, располагались так, будто она была пустым местом, даже не удостаивали ответом, когда она к ним обращалась. Жермини убила бы этих женщин, которые по воле Жюпийона угощались за ее счет и до такой степени ее презирали, что она для них просто не существовала.
В конце концов, исстрадавшись до предела, испив полную чашу унижений, Жермини решила научиться танцевать. Она не видела иного способа оградить своего любовника от других женщин, привязать его к себе на весь вечер и, может быть, даже упрочить его привязанность, если ей посчастливится добиться успеха. Целый месяц она тайком упражнялась, повторяла фигуры, истязала себя, трудилась до седьмого пота, стараясь вертеть бедрами и взмахивать юбками, как те плясуньи, которым удавалось сорвать аплодисменты. Наконец она осмелилась выступить публично; но окружавшая ее враждебность, удивленные снисходительные улыбки, замелькавшие на лицах, как только она заняла место в кругу танцоров, лишь усилили и подчеркнули ее неловкость. Над ней так издевались, осыпали такими насмешками, что у нее не хватило мужества попытать счастья второй раз. Она угрюмо сидела в своем темном углу и выходила оттуда только для того, чтобы отыскать и увести Жюпийона, проявляя при этом молчаливую ярость женщины, вытаскивающей мужа из кабака и уводящей его за руку домой.
Вскоре вся улица узнала, что Жермини ходит на танцевальные вечера, не пропускает ни одного. Фруктовщица, которой проболталась Адель, отправила своего сына поразнюхать. Вернувшись, он подтвердил слухи и вдобавок рассказал, как там оскорбляют Жермини, что, впрочем, не мешает ей снова туда возвращаться. Тогда уже ни у кого не осталось сомнений насчет связи служанки мадемуазель де Варандейль с Жюпийоном, в которую иные милосердные люди до сих пор все-таки отказывались верить. Языки развязались, и через неделю несчастную женщину, отданную на растерзание всем сплетницам и сплетникам квартала, окрещенную самыми грязными именами, существующими в уличном жаргоне, уже встречало не почтительное уважение, а самое грубое и открытое издевательство.
До сих пор ее гордость, — а Жермини была очень горда, — услаждалась подчеркнутым вниманием, с которым относятся в квартале, населенном продажными женщинами, к порядочной служанке порядочной госпожи. Жермини привыкла к тому, что с ней обходятся вежливо, любезно, предупредительно. Ее выделяли среди других служанок. Благодаря неподкупной честности и безупречному поведению, благодаря доверию, которым она пользовалась у мадемуазель де Варандейль, владельцы лавок встречали ее не так, как других клиенток, перенося на нее ореол незапятнанного достоинства, окружавший ее хозяйку. Здороваясь с ней, они всегда снимали шляпу и говорили: «Мадемуазель Жермини». Ей старались поскорей отпустить товар, придвигали единственный стул, чтобы она не ждала стоя. Даже когда она торговалась, с ней сохраняли учтивость и не обзывали скупердяйкой. В присутствии Жермини никто не позволял себе рискованных шуток, с ней советовались о делах, приглашали ее на обеды, на семейные праздники.