Жернова. 1918–1953. Книга первая. Иудин хлеб
Шрифт:
Тридцатого – до Судного Дня целая Вечность. Куда ее деть? И как ее прожить, чтобы не уронить в глазах Будущего образ Святого Мстителя, определенный ему Судьбой?.. А, впрочем, какое это имеет значение? Имеет значение сам факт, который еще должен таковым стать. А пока… пока по старой русской традиции надо завиться веревочкой, чтобы чертям стало тошно. Есть тут недалеко одно злачное местечко, куда открыт вход только для избранных: девочки, мальчики… цыгане… Забыться, забыть… Все к черту! Может, в последний раз…
– Каннегисер! Лева! Ты ли это? – вскричал молодой человек, почти одних лет с Леонидом, разве что чуть постарше, но плотный, низкорослый, губастый, розовощекий,
– Исак? Не может быть, – произнес Леонид равнодушно, узнав в толстогубом Исаака Бабеля, с которым познакомился в Одессе, дай бог памяти, году в пятнадцатом. Да-да, именно три года тому назад, когда еще ни о каких революциях не было и речи. В ту пору русская молодежь рвалась на фронт, поветрие сие захватило и многих молодых евреев из обеспеченных семей, но брали далеко не всех. Потом возникла острая необходимость в младших офицерах, убыль которых была страшная, немцы наступали, русской революции грозила опасность, и Леонид пошел в юнкера. А Бабель… он, кажется, тоже пописывал… вроде бы рассказы…
– Таки узнал? А я тебя узнал-таки сразу же. И глазам своим не поверил, – тараторил Бабель, тряся Леонида за рукав куртки. – И что такой уже скучный? А? Девок мало? Или тебя девки уже не интересуют? Мальчики? И почему таки сюда? Ты принял православие?
– Нет, я не принял православие, – ответил Леонид, мрачно разглядывая Бабеля из-под козырька юнкерской фуражки. – У меня только что… нет, не только что… я только что узнал: в Чека расстреляли моих друзей… Хочу поставить свечи…
– А-а, ну-у… вот как… – в растерянности заморгал Бабель выпуклыми глазами. Затем снова встрепенулся, предложил: – Тогда пойдем вместе. А я, видишь ли, пришел сюда посмотреть и послушать: сказали, что будет выступать сам святейший патриарх Тихон. Интересно, за что он уже будет говорить… Ты же знаешь, я работаю в «Красной газете»… вернее сказать, подрабатываю… – И Бабель хихикнул, прикрыв ладонью рот.
– Не знаю. Я не читаю ваших газет, – отрезал Леонид.
Однако отчужденный тон его не смутил Бабеля.
Они вошли внутрь собора. Народу было не так уж и много, и все больше старики да старухи, отставные полковники, пара генералов, чиновники, девочки в белых платьицах.
Пророкотал на низших регистрах бас соборного дьяка.
На хорах рыдающими голосами откликнулись певчие «Покаянной молитвой о Руси» композитора Петра Чайковского:
С сердцем покаянным,с пламенной молитвою-уууприпадем к Создателю-ууу.Боже, храни родную Ру-усь.Басы и баритоны мерным рокотом раскатывались между колоннами, тенора забирались под самый купол собора, сыпались оттуда серебряным дождем…
Божье промышленьескорби посылает ейза грехи сы-но-вни-еее.Боже, спаси родную Ру-усь.Боже, прости е-е-ооо,Боже, храни е-е-ооо.Бабель остался возле колонны, Каннегисер прошел вперед, где плавал лиловый дым кадильниц.
Певчие уже не молитву пели, а плач, затапливая слезами фигурки молящихся:
Много в удел ей дано испытани-ий,Много дано ей еще пережи-ить.Дай обновлени-е,дай уповани-е,доблесть и силу ее возроди-ить.Боже, храни родную Ру-усь…Леонид прошел к алтарю, поставил несколько свечей, зажег их, стоял, крестился, слушал молитву, по щекам катились слезы…
В училище на общей утренней молитве он всегда стоял в строю, пел вместе со всеми. «Покаянная молитва о Руси» в последние месяцы была любимой в училище, ее пели с особым вдохновением…
Пели – всё в прошлом…
После ареста «заговорщиков» занятия в училище прекратились и, скорее всего, навсегда. Впрочем, это уже не имеет никакого значения. Потому что юнкер Каннегисер свой первый и единственный бой назначил себе сам и примет его. А бог должен помочь ему этот бой выиграть. И неважно, какой бог: православный или иудейский.
Патриарх Тихон, ветхий старец с белой бородой, полусидел в золоченом кресле, облитый шелком лиловой рясы, окруженный служками. Он тоже открывал рот и время от времени крестил прихожан золотым крестом с изумрудами. Прихожане кланялись, крестились, подходили к ручке святейшего, лобызали. На всех с хоров изливался могучий бас соборного дьяка:
Боже, храни родную Ру-усь…Боже, храни ее-ооо…Боже, спаси ее-ооо…Ему, рыдая, вторил хор.
Забыв о Бабеле, Каннегисер дослушал молитву до конца, покинул собор и пошагал в сторону Адмиралтейской набережной.
Бабель догнал, пристроился рядом, затараторил:
– Им уже таки недолго осталось… всем этим графьям, архиереям и прочим. Они себе думают, что вымолят у своего бога возвращения к прошлому. Идиоты! Гнездо заговорщиков. Ничего, Чека скоро наведет порядок и здесь… Я недавно побывал в морге на Выборгской стороне – ужас! Расстрелянные свалены в штабеля… Кого там только нет…
– Чему ты радуешься?
– Я? Радуюсь? – смутился Бабель. – Нет! Наоборот – жуть берет. Вони-ища-ааа! Зимой еще ничего, а сейчас… Я к тому, что газетчик должен все видеть, ко всему привыкнуть, ко всем, так сказать, изнанкам жизни… И, знаешь, щекотит. Да! Я еще не видел, как расстреливают, но посмотрю обязательно…
– Не забудь попробовать…
– А-ааа… Н-нет… Пожалуй – нет. Не смогу. Хотя, впрочем… Куприн говорил, что писатель все должен попробовать. Если собрался писать о сапожнике, научись этому ремеслу. Если пекарем – потрудись пекарем. Даже роди, если получится… Хах-хи-хи! – поперхнулся он коротким смешком. Но заметив, что Канегисер хмурится, сменил пластинку: – Впрочем, все это ерунда… Я слыхал – твой брат застрелился? Нет? Болтают всякое… Он ведь был членом Петросовета? Так? В Одессе за это таки много говорили… Ну а ты? Что пишешь?.. У нас тут много одесситов. Собираемся иногда, разговариваем… Думаю податься в Москву: там сейчас решается все. А здесь… – пренебрежительный взмах рукой. – Хочу пойти к Горькому… Черт знает что! Не печатают! Нет, в газете кое-что, но так, мелочь уже, а хочется большого, настоящего, – тараторил без умолку Бабель.