Жернова. 1918–1953. Книга шестая. Большая чистка
Шрифт:
– Не куришь? – спросил он у Андрея, возвращаясь к действительности, хотя и знал, что тот не курит.
– Если только дадите попробовать вашу трубку, – и опять лицо племянника исказила гримаса внутренней боли.
– Рассказывай, – приказал Алексей Петрович, выпуская из ноздрей и рта густое облако дыма.
– Папу арестовали, – тихо произнес Андрей, опуская голову.
– Давно?
– Неделю назад.
– Где?
– На работе.
– Дома обыск был?
– Нет.
– Не-ет? – удивился Алексей Петрович и тут же подумал с ужасом, что обыск не производили
– Нет, – испугался Андрей, поспешно наклоняясь за трубкой.
– А где он сидит?
– Не знаю. Мама ходила, но ей ничего не сказали. Сказали только, что идет следствие, а во время следствия свидания не положены.
– Что у тебя в институте?
– Было комсомольское собрание, – глухо ответил Андрей, глядя в сторону.
– И что?
Андрей вскинул голову, посмотрел с отчаянной смелостью на дядю, произнес почти по слогам:
– Я осудил своего отца и высказался за самое строгое отношение суда к его поступкам.
«К каким поступкам?» – чуть не вскрикнул Алексей Петрович, но под пристальным взглядом племянника смешался и принялся вновь раскуривать трубку.
– И сестра тоже, – добавил Андрей и вдруг глухо застонал и, уткнувшись в плечо Алексея Петровича, заплакал навзрыд, но через минуту пересилил себя и, отстранившись, попросил:
– Дайте покурить, дядя Леша.
Взяв трубку, несколько раз сильно втянул в себя дым, закашлялся. У Андрея это было первое большое горе и он не умел еще с ним управляться.
Алексей Петрович молча достал из сумки глиняную кружку, вытащил из бутыли пробку, налил до краев густого красного, как кровь, вина, протянул:
– Выпей.
Андрей принял кружку, осушил ее в несколько глотков, поблагодарил кивком головы. Алексей Петрович выпил тоже.
– Вы считаете, что я поступил неправильно? – спросил Андрей, глядя в глаза Алексею Петровичу своими цыгановатыми глазами.
– Не знаю, Андрюша, – ответил Алексей Петрович. – Честно тебе признаться, я не знаю, что в наше время правильно, а что нет. Если судить по газетам, то все дети отказываются от своих отцов-каэров. Да и жены тоже.
– Мама не отказалась, – хрипло выдавил Андрей и добавил: – Это она настояла, чтобы мы с Маринкой отказались. Она сказала, что папа в последние дни будто чувствовал, что его арестуют. Он и попросил маму, чтобы она, если это случится, так поступила, то есть посоветовала нам… Сказала, что своим отказом и осуждением мы хуже ему не сделаем, а если не откажемся и не осудим, то погубим себя…
– Да-да, все так просто: выгодно – не выгодно, – пробормотал Алексей Петрович.
– Вам хорошо говорить, дядя Леша: вы известный писатель. А нам что делать? – И, не дождавшись ответа, сообщил: – Я подал заявление, чтобы меня отправили добровольцем в Испанию.
– Туда посылают только специалистов, – заметил Алексей Петрович с горькой усмешкой: вот и племянник сует ему в нос его писательство. Не исключено, что когда-нибудь и собственные дети…
– А я на факультете изучаю минно-подрывное дело, – сообщил Андрей. – У нас есть такая спецгруппа. – Ну и всякое оружие… разумеется.
– Не спеши. Тебе надо закончить образование.
– Я понимаю. А только… Вы уж простите меня, дядя Леша… – И обреченно махнул рукой.
Все были дома. Разговаривали тихо, словно в одной из комнат лежал покойник. Мать заплакала, тычась мокрым лицом в шею сына, бормотала опасливым голосом:
– Алеша, ты все можешь. Сходи к Дзержинскому, скажи, что отец… они работали вместе… возьми грамоты ВЦИКа, награды… Скажи, что твой брат не виноват, что это все соседи… они только и делают, что вредят нам… они хотят отнять у нас дом… господь покарает их… Ле-евушка-ааа! – вдруг вскрикнула Клавдия Сергеевна и стала заваливаться на спину. Алексей Петрович едва удержал от падения ее большое рыхлое тело.
Общими усилиями Клавдию Сергеевну отнесли в ее комнату, положили на постель поверх покрывала. С ней осталась Маша и дочь Левы Марина, студентка мединститута.
Катерина, сильно постаревшая и осунувшаяся, смотрела с надеждой на деверя и молчала. Дети Алексея Петровича жались в углу. Подарки, привезенные из Армении, громоздились на столе, не вызывая ничьего интереса.
– Может, ты позвонишь кому-нибудь? – робко произнесла Катерина, заглядывая в глаза Алексея Петровича, когда они на какое-то время остались одни в кухне, куда сносили привезенные продукты.
– Звонить бессмысленно и… и опасно, – поспешно ответил Алексей Петрович, ожидавший от Катерины чего-то подобного. Увидев ее разочарование, добавил: – Завтра с утра поеду. Постараюсь узнать и прояснить положение…
Он не представлял себе, к кому ехать и что прояснять, потому что был наслышан, как опасны эти попытки прояснения и заступничества. И в то же время ему казалось, что он все равно будет ездить и ходить, что-то делать до тех пор, пока… что это долг перед Левкой, долг, который выше чувства страха и рассудочности, а внутри его – наряду с этой уверенностью – рос какой-то тонкий, но очень настойчивый голос, пока еще без внятных слов, даже и не голос, а звук, вызывавший в нем панику и неуверенность.
– Если, конечно… – Он не договорил, а Катерина не стала переспрашивать, догадавшись, что он имел в виду: если у него будет это завтра.
– Боишься? – спросила она с кривой усмешкой.
– Боюсь, – сознался Алексей Петрович.
– Ты всегда боялся, – вдруг сказала она свистящим шепотом, и Алексей Петрович увидел ее ненавидящие черные глазища так близко от себя, что вздрогнул и отшатнулся. Лицо Катерины исказилось, сделалось страшным, безобразным. Подняв дрожащие руки, будто собираясь вцепиться деверю в лицо, она выкрикивала все тем же свистящим шепотом: – Ты боялся близости со мной, ты… А я ходила к тебе, сопляку, изменяя своему мужу. Я дрянь, но и ты… ты… А я пойду за Левой в Сибирь, на Сахалин – куда угодно. Так и знай! – И выбежала из кухни.