Жернова. 1918–1953. Книга шестая. Большая чистка
Шрифт:
– Гении – не в счет, – добивался своего Алексей Петрович под одобрительные взгляды Катерины и своего брата.
– Я имею в виду элементарно умных студентов. Или, по-другому, не окончательных дураков.
– Я и говорю: все! – выпалил Андрей, уже догадываясь, что дядя строит ему какую-то логическую ловушку, в которые он ни раз завлекал своего самоуверенного племянника.
– Так что же вы, такие умные, не разглядели в анекдотчике Лямкине антисоветчика, а в его дяде – троцкиста? Ведь ты же сам утверждаешь, что он вам рассказывал анекдоты от своего дяди и что эти анекдоты всегда были с душком.
– Про душок я ничего не говорил, – тихо
– Так тебе и надо, хвастунишка, – сказала она и взъерошила цыганскую шевелюру сына.
– Так что мне теперь делать? – тихо спросил Андрей, виновато оглядываясь на отца. – Получается, что мы все виноваты…
Лев Петрович сочувственно качнул тяжелой головой, но сына оправдывать не стал:
– Получается, что так.
– Ни в чем вы не виноваты, – заговорил Алексей Петрович, твердо разделяя слова. – Вы виноваты лишь в том, что молоды, самонадеянны, и вам кажется, что все просто и ясно. На самом деле все далеко не так просто и не настолько ясно, чтобы судить лишь по впечатлениям и понаслышке. Слишком большая ответственность – брать на себя решение судьбы своего товарища. Можно и ошибиться. Болтун, разумеется, находка для шпиона, но еще не шпион. И если осуждать его, то исключительно за болтливость.
– Но ведь не ждать же, когда болтливость закономерно перерастет в шпионаж.
– А вы и не ждите. В этом и проявится как ваша бдительность, так и ваша комсомольская принципиальность.
Ляля, сидевшая справа от отца, благодарно прижалась к его боку своим тоненьким телом и положила свою руку на его.
Губы Маши дрогнули тихой улыбкой, и еще полчаса назад мучившие ее тревоги отступили в темный угол за буфет с резными дверцами.
Глава 17
Свою критическую статью о книге Гната Запорожца Алексей Петрович отнес в «Литературку» за два дня до отъезда в командировку. Он был доволен статьей, ее объективностью и мягкой доброжелательностью по отношению к автору: кто из нас не грешен? Еще раньше состоялось открытое партийное собрание писателей Москвы. Может быть, если бы не это партийное собрание, Алексей Петрович какое-то время помучился бы чувством вины перед человеком, в судьбу которого его заставили вмешаться жестокие обстоятельства. Но партсобрание, на котором все выступающие в чем-то каялись и усердно разоблачали других под видом дружеской критики, – в том числе и писателя Алексея Задонова за классовую расплывчатость и неопределенность, – поселило в душе Алексея Петровича растерянность и еще больший страх, так что статья о книге Запорожца казалась теперь ему действием незначительным, ничего не меняющим ни в его, Задонова, судьбе, ни в судьбе Запорожца.
Впрочем, сдав статью в редакцию, о Запорожце Алексей Петрович уже и не думал, решив, что попади этот усач на зуб кому-то другому, от него не осталось бы ни рожек, ни ножек.
После собрания прошел день, прошел второй, но никаких известий об арестах среди писателей не долетало до обостренного слуха Алексея Петровича, никто ему не звонил, ни о чем не спрашивал, ничем не интересовался. Ничего ему не сказали и в редакции «Литературки», но на другой день позвонил заведующий отделом критики и сообщил, что статья принята практически без замечаний, и если возникнет нужда в каких-то незначительных изменениях, то исключительно в виду некоторых ограничений по количеству строк. Что, разумеется, на смысле статьи никак не отразится.
Алексей Петрович этот звонок счел хорошим знаком и с полузабытым энтузиазмом стал готовиться к отъезду.
Итак, завтра вечером на вокзал. Оставшийся день он посвятил приведению в порядок своих рукописей, черновых набросков и прочей писательской рухляди, в которой особенно любят копаться после смерти писателя всякие его «почитатели». Раскладывая бумаги по папкам, он иногда так зачитывался своими позабытыми набросками, с таким изумлением вдруг открывал самого себя нескольколетней давности, такие неожиданные и оригинальные мысли откапывал в самых неожиданных местах, что ему стало жаль, что он в эти свои записки не заглядывал раньше. Ему даже ехать расхотелось. Да и что он там не видел – в этой Армении! Тут у себя под носом не замечаешь такое, чего нет нигде в мире, а все куда-то стремишься – за тридевять земель. А что привезешь оттуда? Разве что пыль на башмаках, которую будешь выдавать – а иначе зачем ездил? – бог весть за какое откровение. А-а!
Энтузиазм, с каким он начал день, улетучился, Алексей Петрович казался себе старым, износившимся человеком, с изумлением оглядывающимся на свою молодость. Да еще мечтающим о какой-то необыкновенной любви…
Взгрустнув, он закурил трубку.
«Ты действительно устал, – вяло убеждал он себя. – Тебе действительно необходимо развеяться. А то закиснешь здесь среди мелкой подлости и страха».
Дверь в библиотеку тихонько отворилась, заглянула Ляля, робко спросила:
– Папа, к тебе можно?
– Это срочно, малыш?
– Да, папа.
– Н-ну, заходи… А я вот привожу в порядок свои бумаги, – стал оправдываться перед дочерью Алексей Петрович, разглядев на ее лице такое неутешное горе, какое бывает лишь у детей определенного возраста. И с ним самим бывало нечто подобное, когда от нанесенной обиды жизнь теряла всякий смысл, хотелось умереть, да так, чтобы все поняли, какое сокровище они потеряли.
Зная, что в таком случае не нужно и даже вредно проявлять сочувствие, Алексей Петрович выбрался из-за стола, перешел на диван, пригласил дочь сесть рядом, приказал:
– Рассказывай.
Ляля молча протянула ему раскрытый дневник. Внизу было написано каллиграфическим почерком: «Уважаемый товарищ Задонов А. П. Прошу Вас посетить школу завтра, четвертого апреля 1937 года, желательно – с десяти до одиннадцати, для беседы по поводу политически неправильного поведения вашей дочери. Классный руководитель…» – и далее витиеватая подпись, как бы вытянутая в одну линию изгородь, напоминающая обессиленную пружину.
– Это по поводу комсомольского собрания? – догадался Алексей Петрович.
– Да, – едва слышно ответила Ляля.
– Рассказывай, – еще раз потребовал он. И, услыхав судорожный вздох, грубо оборвал: – И не канючь!
– Я не канючу, – прошептала Ляля, выпрямилась, плотно сжала губы, устремила свои большие глаза цвета гречишного меда вдаль. Затем кашлянула и заговорила напряженным от усилия голосом: – Когда предложили исключить его из комсомола, я встала и сказала, что мы не имеем права осуждать его за то, что он верит своему отцу: ведь он его знает лучше, чем мы. Еще я сказала, что если выяснится, что на его отца враги революции возвели поклеп, то нам станет всем стыдно. Еще я сказала, что его я знаю очень хорошо: он настоящий комсомолец и готов за революцию отдать жизнь. Вот. И я голосовала против исключения. А все остальные – за.