Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь
Шрифт:
В наружную дверь вдруг затарабанили с такой силой и настойчивостью, будто горит их, Шолоховых, дом, а они ни сном ни духом и, если сейчас же не выскочат, то и сгорят.
В доме уже спали, и Михаил кинулся к двери, распахнул ее, но его встретила непроницаемая тьма, звездное небо и заполошный женский вскрик из этой тьмы:
– Михаил Александрыч! Вам «молния» аж из самой Москвы! – И уже тише, с испугом: – От самого товарища Сталина.
– Что в телеграмме, знаешь? – спросил Шолохов, чувствуя, как сердце вдруг застучало в висках, а тело обдало жаром.
– Знаю. Но ничего не поняла.
– Ладно, пойдем. Только тише: у меня все спят.
Они
«16 апреля 1933 г.
Молния.
Станица Вешенская Вешенского района
Северо-Кавказского края Михаилу Шолохову
Ваше письмо получил пятнадцатого. Спасибо за сообщение. Сделаем все, что требуется. Сообщите о размерах необходимой помощи. Назовите цифру.
Бросались в глаза лишь три слова, торчащие из нее верстовыми столбами: «молния» – означает срочно; Сталин – это значит, что он письмо получил и прочитал; Шолохову – что решать, как теперь поступить, именно ему, а не райкому или крайкому. А что решать и как – никакой ясности.
Михаил расписался в книге о получении, отпустил телеграфистку, сунув ей в карман горсть московских шоколадных конфет – для детишек. Затем снял трубку телефона, попросил телефонистку соединить его с секретарем райкома.
Через час в райкоме партии собралось все руководство района.
– Эта телеграмма пришла в ответ на письмо, которое я написал товарищу Сталину. В этом письме я рассказал о наших бедах, – произнес Шолохов и замолчал, вглядываясь в знакомые лица руководящих товарищей, которые, передавая из рук в руки, читали телеграмму Сталина.
В их ожидающих взглядах он видел настороженность, в иных – даже страх. И это его нисколько не удивляло. Каждый небось думает: «Шолохову-то хоть бы что – все сойдет с рук, а нам отвечай и за невыполнение плана хлебозаготовок, и за перегибы, к которым все мы приложили руку, хотя и не по своей воле. И как теперь оправдываться перед краевым начальством? Скажут: «Вы что там своевольничаете? Почему через нашу голову? Или вы особенные? И на цугундер. И никакой Сталин не поможет: для него мы – мелочь».
– Я не сообщил вам об этом письме раньше, – продолжил Шолохов, когда телеграмма была прочитана всеми, – потому что и сам не был уверен, что из этого что-нибудь получится. И теперь нам с вами решать, как откликнуться на эту телеграмму. Я думаю, что мы должны прежде всего подсчитать, сколько зерна нам нужно, чтобы прокормить до нового урожая всё население нашего района… Всё без исключения! – добавил он, заметив удивленные взгляды. – И Верхне-Донского тоже. И не только прокормить, но чтобы осталось, чем засеять яровой клин…
– Верхне-Донские-то тут при чем? – подал голос новый председатель райисполкома. – Нехай они сами выкручиваются.
– Товарищей в беде бросать негоже, – отрезал Шолохов, и предрика, как нашкодивший мальчишка, опустил голову. А Шолохов продолжил более спокойным тоном: – Тем более что я уже звонил соседям, они должны в Вёшки подъехать с часу на час.
– Я вот думаю, – неуверенно заговорил секретарь райкома Кузнецов. – Я вот думаю, что надо позвонить в Ростов… ну, чтоб, значит, не подумали чего такого…
– А я думаю, – негромко перебил Шолохов, – что звонить никому не надо. Я думаю, что Москва сама распорядится и доставкой, и проконтролирует, чтобы зерно попало по назначению. Сама и сообщит, кому найдет нужным. Наше дело быстро подсчитать, что нам необходимо и отправить эти данные в Москву. Это все, что от нас требуется в ближайший час-два.
– Ну что ж, так и порешим, – легко согласился Кузнецов. – Только я думаю, что это надо бы как-то оформить через бюро райкома… протокол там, решение…
Шолохов глянул искоса на Кузнецова, сидящего рядом, на его выпирающие скулы, на нервно шевелящиеся пальцы его рук. Хотел было промолчать, но секретарь настойчиво смотрел на него, точно он, Шолохов, здесь самый главный и, следовательно, за ним остается последнее слово. И остальные смотрели на него с таким же ожиданием.
– Я не возражаю, – согласился Шолохов. – Более того, поддерживаю. Надо, чтобы все в районе знали, что советская власть заботится о простом человеке, болеет его бедами. Надо будет и в нашей газете «Большевик Дона» написать об этом. Я сам напишу. Но только после того, как начнет поступать помощь.
И все понимающе покивали головами.
– А кто будет отвечать на телеграмму? – спросил Кузнецов, и в самом вопросе Шолохов услыхал: «Только не мы».
– Как кто? Я и буду отвечать, – решительно произнес он. И пояснил: – Телеграмма адресована мне. Кому же еще отвечать?
На этот раз все вздохнули с облегчением. И это тоже было понятно: встревать в дела Шолохова со Сталиным – себе дороже. Тем более что неизвестно, как для самого Шолохова обернется вся эта история.
Необходимое количество зерна для района подсчитали быстро. А тут еще подъехали из Верхне-Донского, испуганные и растерянные: и не ехать на настойчивый призыв знаменитого писателя нельзя, и ехать боязно. Приехали уже с готовыми цифрами. С этими цифрами Шолохов и покинул райком.
Глава 17
Солнце еще не взошло, малиновая заря распласталась над горизонтом, гася звезды. Дома и деревья казались темными тучами на фоне неба. Жизнь в станице пробуждалась криками петухов, мычанием коров, нетерпеливым лаем голодных собак. Теплый весенний ветер вздыхал в голых ветвях деревьев и кустов как-то по-особому, словно отвечая на ликующие крики пролетных птиц.
Шолохов шел домой с заседания райкома, а ему казалось, что он не идет, а летит, настолько ноги не чувствовали подмороженной земли, лишь хруст тонкого льда под ногами доказывал, что бренное тело от земли оторваться не может. Тем не менее, всего лишь вчера все казалось зыбким и неопределенным, пасмурным и придавливающим, и не было видно ни малейшего просвета. Да и, чего греха таить, хоть он и хорохорился на людях, а в душе таился страх. Все-таки, если разобраться, кто такой он, Шолохов, и кто такой Сталин? Небо и земля. А вот, поди ж ты, на поверку выходит – ровня. Да и ему ли, Шолохову, бояться сильных мира сего! Толстой Лев не боялся, потому его и почитали более царя, властителя России, и церковных иерархов. Царя сбросили, иерархи поджали хвосты, а Толстой будет царствовать в душах людских вечно. Так было. И надо, чтобы так продолжалось всегда. И если он, Шолохов, отступит, потомки ему не простят. Сам он себе не простит. Так и не отступил же, чего ж теперь трястись?