Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность
Шрифт:
– Мне нравится, – говорю я вежливо, подхожу к единственному окну, но из него ничего не видно, кроме густой листвы шелковицы, увитой виноградом.
Конечно, хорошо бы видеть горы или хотя бы речку, но и шелковица – тоже хорошо.
И мне, действительно, нравится: я бы и сам не прочь иметь такую отдельную комнату. Но чего нет, того нет. Зато у меня есть дровяной сарай, в котором одно время жил поросенок. Там, когда поросенок вырос и его зарезали, я все вычистил, вымыл и устроил для себя место, где мне никто не мешает читать и даже рисовать.
– Хорошо у тебя, – не скрываю я своей зависти.
– Правда? – опять радуется она.
– Правда, – подтверждаю я более уверенно, ставя тарелку на стол.
– Да ты ешь! – спохватывается Рая. – Садись и ешь!
– А ты?
– Да я уж объелась, – восклицает она радостно. – Не лезет больше. Ешь! Я тебе с собой дам.
– Заругают тебя.
– Что ты! – всплескивает она руками. – Не заругают.
Я сажусь и беру соты двумя пальцами. Откусываю кусочек, жую.
– Ой! – спохватывается Рая и несется вниз.
Через несколько минут на столе передо мной стоит кружка с горячим чаем и тарелка с лепешками и козьим сыром, похожим на баранки.
Рая тоже садится за стол и тоже пьет чай с медом, лепешками и сыром.
– Я еще не завтракала, – оправдывается она, хотя только что уверяла, что уже ела. И смеется.
– Чему ты смеешься? – не выдерживаю я и тоже готов рассмеяться.
– Так.
Молчит какое-то время, потом выпаливает:
– Если бы я не вышла, ты бы прошел мимо… Да?
«Ну и что?» – хотел сказать я, но вовремя удержался.
Положительно, малохольная какая-то. И чему радуется? Соседского мальчишку встретила… Конечно, мне тоже приятно, но не до такой же степени.
И я говорю:
– Прошел бы, конечно: я ведь не знал, что ты здесь живешь.
И эти слова ее тоже обрадовали.
И тут она вдруг ойкнула испуганно и уставилась на мою ногу.
– У тебя кровь! – вскрикнула она.
Я глянул: точно, ссадина и чуть-чуть крови. Я даже не помню, когда и где оцарапался.
– Я сейчас помажу йодом, – засуетилась Рая и кинулась вниз, шлепая по ступенькам своими тапочками.
Она вернулась быстро, даже запыхалась, точно я, если она задержится хоть на минутку, непременно умру. Присев на корточки, она открыла пузырек с йодом и, высунув язык от усердия, несколько раз помазала ссадину палочкой с ваткой. Затем стала мазать другие царапины, и когда я запротестовал, вдруг посмотрела на меня снизу своими глазищами и произнесла сердито: – А если заражение крови? Что тогда? Или столбняк?
– Какое там заражение! – слабо сопротивлялся я. – Откуда? Да и поцарапал я их еще вчера.
– Все равно, – упрямо сказала Рая, разглядывая мои ступни и те части ног, что торчат из коротких штанов, тщательно смазывая каждую царапину.
Наконец она закончила лечение, поднялась и победно улыбнулась.
Я чувствовал себя очень неуютно от этого ее старания. Во-первых, это не первые мои царапины, бывало и хуже; во-вторых, до сих пор со мной не случилось ни заражения, ни столбняка. В лучшем случае, ранка посыпалась свежей золой или к ней прикладывалась паутина, – тоже очень помогает.
– Спасибо, – сказал я и заторопился: а то ей в голову придет еще что-нибудь, а мне еще идти и идти.
Рая проводила меня почти до моста. Мы стоим, смотрим по сторонам. Надо что-то сказать, но слова на ум не идут. За угощение я благодарил, и не раз, нельзя же все время спасибо да спасибо. Я ковыряю пальцем ноги торчащий из дороги камушек и не знаю, как мне уходить: сразу или еще какое-то время постоять приличия ради.
– А ты домой приезжаешь? – спросил я, потому что ничего больше придумать не мог. – Или все лето здесь?
Она молчит, точно я задал ей задачку из десятого класса, и тоже ковыряет дорогу, но носком кожаного тапочка, иногда выстреливая в меня чернотой своих глаз из под соломенной шляпы. Потом тихо спрашивает:
– А ты хочешь, чтобы я приехала?
Честно говоря, я не знаю, что ей ответить. Но ведь не скажешь, что не хочу. И даже, что мне все равно, тоже не скажешь.
– Хочу, – говорю я, преодолевая себя.
В ответ она хохотнула, коснулась вдруг кончиками пальцев моей руки, повернулась и побежала по дороге, разбрасывая по сторонам загорелые ноги, мелькая черными трусиками. Потом остановилась, оглянулась, помахала рукой и крикнула:
– Я прие-еду-ууу!
И скрылась за поворотом.
Глава 18
– Ну, – сказал папа, кладя мне на плечо свою тяжелую руку, – будь в доме за старшего. Я на тебя надеюсь.
Поднял чемодан и вышел из дому. Мы с мамой и сестренкой пошли за ним следом. Мама, отворачиваясь, украдкой вытирала глаза платком, Людмилка хныкала. Я не понимал, отчего мама плачет, если папа приедет в Ростов, устроится на работу, найдет квартиру и заберет нас к себе. Правда, мне не хочется никуда из Адлера уезжать, но папе ведь надо работать, не все же время ему строить дома для армян, прячась от милиции. Это не по-советски и вообще нехорошо. Да и мне, честно говоря, надоело таскаться в горы за кукурузой, основной нашей пищей. А в Ростове – там, надо думать, хлеба хоть завались, есть американские подарки и многое другое. Потому что, когда папа работал на заводе в Константиновке, все это у нас было. И квартира тоже.
У калитки мы с Людмилкой остановились, а папа с мамой пошли дальше. Едва они скрылись из глаз, Людмилка убежала на море, где она проводит все дни напролет, прибегая лишь поесть, а я вернулся, взял тяпку и принялся окучивать картошку.
«Это даже хорошо, что папа уехал, – думал я. – А то узнал бы, что я остался на осень по математике, выдрал бы меня, как сидорову козу. А с другой стороны – плохо. Вдруг он до августа вызовет нас в Ростов, а мне переэкзаменовка только в августе. Что тогда?»