Жернова. 1918-1953. Книга восьмая. Вторжение
Шрифт:
Глава 18
Артемий Дудник заполз в густые заросли крапивы по истоптанной копытами кабаньей тропе и, положив автомат рядом, снял левый сапог, финкой вспорол штанину, пропитанную кровью, ощупал рану. Рана была сквозная, однако пуля не вышла: она прошла через икру наискосок и, то ли на излете, то ли срикошетив, потеряла скорость, застряв на выходе из мышечной массы. Артемий потрогал ее пальцем и поморщился от боли.
Собрав несколько сухих веточек, он поджег их и подержал на огне кончик финского ножа, зацепил им пулю и извлек из раны.
Хлынула кровь.
«Зря это я, – с досадой
Стучало в висках. Звенело в ушах. Перед глазами мелькали белые мухи. Тело кружилось, поднималось и падало, но это не было упоительным ощущением свободного полета, а точно его подхватило горячим вихрем и мотало вместе с песком и пылью, вызывая тошноту и ужас перед неизвестностью.
Артемий с трудом разлепил тяжелые веки – постепенно кружение прекратилось, и стебли крапивы вновь замерли над его головой.
Какая досада, что его зацепили – и как раз тогда, когда он меньше всего ожидал этого. «Нельзя быть таким самонадеянным, – вяло шевелилось в мозгу. – В следующий раз…»
И тут до Артемия дошло, что следующего раза может и не быть: найдут и пристрелят, или гангрена, или от потери крови… В любом случае, он не боец. И не ходок. Так не лучше ли пулю в лоб? Чтобы не мучиться и не подвергать себя ненужному риску оказаться в плену. В конце концов, он уже много раз оправдал свое существование в качестве солдата: десятка два фашистов на его счету – это как минимум. А теперь еще и вызволение из плена своих. Сотни две-три – не меньше. Правда, неизвестно, сумеет ли кто из них соединиться с Красной армией, но пытаться они будут и второй раз в плен за здорово живешь не дадутся.
Нога занемела, попытка пошевелить пальцами ни к чему не привела. Дудник сел и отпустил ремень, стягивающий ногу. Тотчас же в ране запульсировала кровь, отдаваясь болью во всем теле, но бинт намок лишь чуть-чуть: следовательно, крупные сосуды не задеты. И то хорошо.
Он попил из фляги воды, снова откинулся на спину. Тянуло в сон. По всему телу разлилась предательская слабость. Казалось, не осталось сил даже пошевелить рукой. Но тут где-то неподалеку треснула ветка – и сна как не бывало. Дудник нашарил автомат, положил себе на грудь, лежал, вслушиваясь в птичьи голоса.
Вокруг него изнывали от жары, испуская удушливый запах, дремучие заросли крапивы, стебли и листья которой опушены ядовитыми нитями. Над этими зарослями высились неряшливые кроны ольхи, увитые диким хмелем, и лохматые копны малины с еще зелеными ягодами. Эти крапивные джунгли прорезал тоннель кабаньей тропы, и люди вряд ли смогут обнаружить его без помощи собак.
На сухой березе, не выдержавшей соревнования с агрессивной ольхой, стучал большой черный дятел желна. В просвете между листьями видно, как он мотает головой в красной шапочке, отщипывая кусочки древесины, как поворачивает голову то одним, то другим боком, прислушиваясь к жизни внутри дерева. Затем начинает стучать снова.
Бурая крапивница с оранжевой грудкой села на сухую веточку дикой смородины, запрокинула головку с крошечным клювом, завела немудреную песенку: фюррите-фюррите-фиррю! Послушала – и опять то же самое.
Зудели комары…
Хруст ветки не повторился. Значит, не человек. Мог быть зверь, – тот же кабан, например, – могла ветка упасть сама по себе. В лесу всегда что-то отмирает и падает. Иногда огромные деревья. Где-то, невидимый, надоедливо подвывал самолет. Это все, что напоминало о войне. Не считая раны. Ни артиллерийской канонады, ни одиночных выстрелов… Ему бы, Дуднику, побежать вместе со всеми, но он решил взять пулемет. И вообще надо было забрать все оружие, какое тут было, а уж потом уходить. Он даже крикнул с крыши:
– Оружие! Оружие заберите!
Но его никто не услыхал. Все, как только раздались взрывы гранат, а потом автоматные очереди, кинулись к колючей проволоке и стали выдирать столбы. Только несколько человек бросились под навес, но там было всего два немца, которых Дудник свалил одной очередью. Значит, на всю эту массу людей всего две винтовки. Не густо. А еще он не ожидал, что они рискнут использовать машины. Однако, ловко это у них получилось. И завести умудрились, и набилось под брезент порядочно, но большинство кинулось в лес на своих двоих. И никто не позаботился об оружии. А в доме было по меньшей мере десятка полтора вооруженных солдат и два пулемета.
Конечно, он не мог своими тремя гранатами убить всех немцев, кто находился в помещениях. Ну, в лучшем случае, пять-шесть человек. Остальных оглушил, заставил на время затаиться: сразу ведь и не поймешь, что к чему. Но оставшиеся в живых опомнились довольно быстро, уже через минуту из окон загремели выстрелы, и с десяток замешкавшихся пленных осталось во дворе и на поле, примыкающем к лесу, неподвижными бугорками, приникшими к земле.
Ему бы, Дуднику, тихо спрыгнуть с крыши сарая и незаметно уйти, а он решил наказать стрелявших: бросил в окно свою последнюю гранату и, открыв дверь черного хода, дал очередь из автомата. Впрочем, он ничего не решал, не думал о последствиях, он просто должен был стрелять в немцев, потому что они были рядом и были на его земле.
Только расстреляв рожок своего «шмайсера», Дудник кинулся к лесу, и уже на опушке его настигла пуля. Скорее всего, она ударила в дерево, а от дерева – в ногу. Но это не столь уж и важно. Просто по старой следственной привычке он анализирует случившееся. Пища для ума – не более того.
Хорошо, что за ним не погнались. Иначе бы он не ушел. И плохо, что никого не оказалось рядом из своих. Где-то они теперь мыкаются…
А еще лучше, что Цветана с дочерью далеко отсюда, и, бог даст, война не доберется до их лесной деревушки где-то под Псковом…
Вспомнив жену, Дудник почувствовал знакомую тоску, которая охватывала его всякий раз, когда он начинал о ней думать. Он стиснул зубы и постарался переключиться на что-нибудь другое. Но среди неподвижных стеблей крапивы, куда ни глянь, из листьев, света и теней складывалось задумчивое лицо Цветаны и слышался ее укоризненный шепот.
Артемий четыре дня пролежал в нише под корнями старой сосны. Выбирался лишь по ночам к ручью да по нужде, закапывая свой кал, как делают это звери, чтобы не привлечь внимания к своему логову. На четвертый день спала температура, рана стала затягиваться. Еще через день он покинул свое убежище и двинулся на юго-восток, опираясь при ходьбе на палку, вслушиваясь и вглядываясь в чащу леса.