Жертва судебной ошибки
Шрифт:
(Публика взволнована. Все взгляды обращаются на подсудимую Дюваль. Она старается закрыть лицо платком.)
«Агенты заняли все выходы дома, и на вопрос комиссара, у себя ли в настоящую минуту вышеупомянутые жильцы, хозяйка отвечала, что Дермон не ночевал, а Дюваль накануне ходила только на минуту к жившей в том же доме овощной торговке, чтобы попросить немного молока и топлива, чтобы покормить и согреть ребенка, умиравшего от голода и холода. Торговка сжалилась и дала просимое; г-жа Дюваль вернулась к себе и больше не выходила из дома.
Спрошенная о привычках этих жильцов, хозяйка показала, что Дермон возвращался домой в неопределенные часы и часто в нетрезвом виде, но платил аккуратно каждые две недели. Дюваль же первое время ежедневно ходила гулять с ребенком, но вот уже несколько недель, как не выходит, потому что ребенок болен и вся ее одежда в лохмотьях. У нее никто не бывает; характера она кроткого и спокойного. Хозяйка прибавила, что жиличка просила ее достать ей швейную работу, но, несмотря на все желание, она ничего не нашла для нее. Заметив два дня тому назад, что жиличка почти падает от изнеможения, она отнесла ей чашку супа.
На вопрос, имела ли г-жа Дюваль какие-нибудь отношения с особой, живущей на улице Варенн, в отеле де Морсен, хозяйка отвечала, что ничего не знает об этом.
Затем комиссар спросил, на каком этаже комната г-жи Дюваль. Хозяйка отвечала, что на пятом, вторая дверь налево; что комната ее — собственно чулан на чердаке. Комиссар в сопровождении агентов отправился в комнату г-жи Дюваль».
(В эту минуту чтение обвинительного акта прерывается новым инцидентом. Обвиняемая Клеманс Дюваль бледнеет и, совершенно растерявшись, бросается на колени, рыдает и об-ращается к судьям со словами: «Пощадите! Пощадите! Ради имени моего отца, не читайте дальше!» Невозможно передать впечатления, какое производит раздирающая мольба второй подсудимой, ее взволнованное стыдом и отчаянием лицо. Защитнику с трудом удается убедить ее, что обвинительный акт должен быть выслушан до конца. Мария Фово также старается ее успокоить; девица Дюваль прячет у нее на груди свое лицо и шепчет: «Спрячьте меня, спрячьте, чтобы меня не видели!» Волнение публики достигает высшей степени; многие дамы утирают слезы. Один из конвойных стражей хочет разъединить подсудимых, но председатель с сострада-нием, которое находит отклик среди публики, говорит ему: «Оставьте их, оставьте!» и обращаясь к публике: «Как ни взволнованны присутствующие, но я предлагаю им воздерживаться от выражения своих чувств и соблюдать тишину». Затем он делает знак секретарю продолжать.) Тот читает:
«Придя к комнате г-жи Дюваль, комиссар постучал несколько раз в дверь, но ответа не было; тогда он велел позвать слесаря, и слесарь сломал замок. Из комнаты понесся сильный угар, и глазам комиссара представилось страшное зрелище — новое преступление: г-жа Дюваль, едва прикрытая какими-то лохмотьями, лежала на грязной постели, крепко прижав к груди труп 8—9-месячного ребенка. Сама она была в таком глубоком обмороке, что вначале ее сочли умершей. Жаровня с неперегоревшими угольями, плотно закупоренные бумагой щели в крошечном, едва пропускавшем свет окне не оставляли никакого сомнения в двойном злодеянии: бесчеловечная, бессердечная мать не удовольствовалась нарушением божественного закона, посягнув на собственную жизнь, но с холодным варварством задушила угаром своего ребенка».
(В зале движение. Все смотрят на Клеманс Дюваль; она продолжает прятать голову на груди у своей сообщницы и с трудом заглушает конвульсивные рыдания.)
«Заметив в г-же Дюваль признаки жизни, комиссар немедленно послал за врачом. Прибывший врач мало-помалу вернул ее к жизни, но ребенка нельзя было спасти, потому что он уже умер.
Обыск в комнате показал, что г-жа Дюваль жила в полной нищете, и были найдены только пачки писем без подписи (о них будет упомянуто ниже). Из содержания этих писем и из свидетельских показаний выяснилось, что подсудимая не замужем и должна поэтому именоваться девицей Дюваль. Несчастный же лишенный жизни ребенок был плодом постыдной связи девицы Дюваль с автором вышеупомянутых писем, — связи, тем более постыдной, что подсудимая при-надлежит, по рождению и воспитанию, к очень почтенной семье: имя ее отца, артиллерийского полковника Дюваля, — одно из самых славных в нашей храброй африканской армии. (Продолжительное движение.) Полковника считали умершим в геройской битве, но он находился в-плену у кочевого племени, которое водило его с собой. Об его обмене год и три месяца велись переговоры, но они были прерваны вследствие возобновившихся неприятельских действий со стороны кабилов, и теперь не знают, что сталось с полковником Дювалем.
При обыске у девицы Дюваль еще было найдено на столе запечатанное письмо, адресованное г-же Фово, на улицу Варенн, отель де Морсен, с надписью на конверте: «Отослать немедленно».
Таким образом, не оставалось сомнения в тождестве девицы Клеманс Дюваль с автором записки с подписью «К. Д.», найденной у Марип Фово, что служит новым доказательством существовавших отношений между обвиняемыми.
Содержание этого письма следующее:
«Мы с вами одинаково несчастны; вы питали ко мне некоторое участие, и мне хочется проститься с вами. Прощайте! Я умираю. Нужда поборола меня, работы не находится, просить милостыню стыдно, и я не могу больше видеть страшных мучений моей бедной малютки! Целый месяц я живу в нетопленной комнате без огня; а проводить впотьмах бессонные ночи — ужасно. Мой ребенок не ел два дня, я — также. Уже давно от горя и тяжелых лишений у меня пропало молоко; уже давно я заложила последнее платье, последнюю рубашку. Кроме того, мне стыдно пользоваться состраданием и милостью моих соседок, почти таких же нищих, как я, но которые имеют то, чего у меня нет: привычку к нужде. Чтобы достать угольев, не возбуждая подозрений, я нынче вечером сказала живущей в нашем доме торговке, что мой ребенок умирает от голода и холода, — увы! я не солгала, — и что она спасет его, если даст мне немного угля и молока. Таким образом, я достала то, что мне было нужно. Я вернулась к себе поздно вечером. До сих пор я обманывала голод моей несчастной девочки тем, что давала ей сосать тряпочку, намоченную в воде; она с жадностью выпила молоко, на минуту перестала жалобно стонать, улыбнулась и протянула мне свои худые и дрожащие от холода ручки, которые я столько раз пробовала согреть своим дыханием. Когда я увидела ее улыбку, увидела, что на минуту она возвратилась к жизни, то я поколебалась уморить ее вместе с собой. Как ни была она истощена и мертвенно бледна, но мне она казалась такой хорошенькой! Но я подумала: она будет красива, бедна и покинута; пусть лучше она умрет в материнских объятиях, чем позднее, как я, от нужды, стыда и горя. Судьба бедной сиротки будет также ужасна, как моя; а я выросла на глазах у отца и матери; я получила блестящее образование; я всегда жила если не в роскоши, то в довольстве; душа моя не была испорчена.
Вы знаете, Мария, что моя единственная вина — в том, что я поверила в святость клятвы, данной у постели умирающей матери, когда она холодеющей рукой вложила мою руку в руку того, кого я так любила… Моей единственной виной было поверить, что с этой минуты я принадлежу ему перед Богом и перед людьми. Моя вера в его честность погубила меня. Да простит ему Бог!
И после этого подвергну ли я таким же несчастьям мою дочку, могу ли оставить ее сироткой, в нищете, без защиты; покину ли ее на общественную или частную благотворительность? Нет, нет, мы вместе уйдем из этого мира, которого она, бедное, крошечное созданьице, еще не знает и где уже успела настрадаться с самого рождения. Нет, нет, этот свет не сделает из нее новой жертвы. Не хочу этого, не хочу! Ее встретило здесь только несчастье!
Уже темно, я едва вижу, и трудно писать. У вас также есть дочь, которую вы обожаете, Мария; вы также много страдали и поймете мое решение.
Последняя просьба. Я знаю ваше мужество и преданность; мне было бы трудно умереть с мыслью, что наши тела похоронят грубые чужие люди. Возьмите, умоляю вас, на себя эту печальную обязанность; я умру менее несчастной, в уверенности, что вы не откажете в моей просьбе.
Стало совсем темно. Прощайте! В последний раз прощайте! Это письмо вам отнесут, как только войдут в мою комнату. Помолитесь за меня и за моего ребенка!
Клеманс Дюваль».
(Публика растрогана. Очень многие дамы подносят платки к глазам. Главная обвиняемая что-то тихо говорит своей подруге и, кажется, сообщает ей, какое впечатление на всех произвело ее письмо; но Клеманс Дюваль — в полном изнеможении и едва ли слышит, что ей говорит Мария Фово.)
XLVI
(Волнение, вызванное письмом девицы Дюваль, наконец улеглось, и секретарь продолжает чтение обвинительного акта.)
«Письмо Клеманс Дюваль не оставляет сомнения, что она совершила детоубийство с заранее обдуманным намерением. Когда ее возвратили к жизни, она не пыталась отрицать своего преступления. Но голос материнства так силен даже у самых порочных натур, что когда надо было вести преступницу в тюрьму и, таким образом, разлучить ее с мертвым ребенком, то произошла раздирающая сцена: Клеманс Дюваль бросилась перед комиссаром на колени и стала умолять его позволить ей самой похоронить дочь, проводить ее в церковь и на кладбище. Комиссар сжалился и оказал ей эту милость. Несмотря на крайнее истощение и неимоверную слабость, Клеманс Дюваль, обливаясь слезами, нашла в себе силы исполнить печальную обязанность. Близость бюро похоронных процессий позволила поспешить с погребением. Гроб был поставлен на извозчика, куда села и Клеманс Дюваль вместе с двумя агентами сыскной полиции. Комиссар отрядил их сопровождать ее в церковь Saint-Philippe du Roule, оттуда на кладбище Монмартр и, наконец, в полицейскую префектуру.
После короткой заупокойной обедни тело привезли на кладбище. Когда надо было опустить его в могилу, Клеманс Дюваль бросилась на гробик, обхватила его руками и стала покрывать безумными поцелуями и слезами, так что пришлось с силой отрывать ее от гроба. С кладбища ее отвезли в тюрьму при полицейской префектуре.
Началось следствие, и правосудию удалось выяснить факты из прежней жизни обеих подсудимых.
Мария Фово вместе со своим мужем, Жозефом Фово, в продолжение нескольких лет держала перчаточный и парфюмерный магазин на улице Бак. Беспристрастие обязывает обвинительную власть заявить, что за все это время доброе имя Марии Фово не подвергалось ни малейшему нареканию, несмотря на ее красоту, которая привлекала многих поклонников к ней.