Жертва вечерняя
Шрифт:
Мне приятно слушать среди летней природы, когда теплый воздух так и обдает вас своим дыханьем, когда вся разгоришься и чувствуешь биение жизни в каждой жилке, — особенно приятно слушать что-нибудь глубокомрачное, какие-нибудь стоны страдающей души.
Вот хоть бы сегодня. Степа читал мне Гамлета. Я только благодаря ему начала понимать шекспировский язык, хоть и болтаю с детства по-английски. Его возглас до сих пор звучит у меня в ушах:
'tis a consummationDevoutly to be wished! [240]240
"Как
Гамлет, полный жизни и мужской силы, страстно желает в эту минуту сбросить с себя телесную оболочку. Самоубийство манит и прельщает его, как сладкий аккорд после тяжелого и скорбного метания ума и страстей. Что ж! даже в минуты большого телесного довольства и нравственной тишины можно вдруг пожелать перерезать нитку жизни.
7 августа 186*
Поздно. — Среда
Моя бессонница опять вернулась. В жаркие белые ночи не могу заснуть, да и кончено. От жару мне тяжело и писать; но я поневоле просиживала над моей тетрадкой.
Сидели мы сейчас со Степой на террасе. Кругом все замерло. Сквозь деревья виднелся бледный перелив воды. Наши петербургские ночи точно каждую минуту хотят перейти в мрак и все-таки не переходят. Ждешь: вот-вот все померкнет, но полубелый, полутемный свет стоит над вами и обволакивает вас особой, грустною тишью.
— Так ты и проживешь без любви, — говорю я Степе.
— Так и проживу.
— Ну, а если тебя полюбят?
— Я постараюсь, чтоб не полюбили.
— Экий глупый! Разве тут можно стараться или не стараться?
— Я скажу сей девице или матроне: сударыня, если вы действительно способны жить той идеей, которой я живу, я вам не могу запретить сближаться со мной; но пылких чувствий вы во мне не обретете.
— Дурак ты, Степа, и больше ничего. И все это ты врешь. Если б я захотела, я бы тебя непременно влюбила в себя. Ты что думаешь: одни только, как вы изволите выражаться, интеллигентные качества привлекают вашего брата? Как бы не так! Вот ты учишься, учишься, а потом и втюрился в какую-нибудь дуру, немецкую кухарку или другую простую женщину. Да, мой друг. А кто в деревне засядет: какой бы умный человек ни был, а кончит тем, что свяжется с крестьянской бабой и сочетается с ней законным браком.
— Отчего это у тебя так часто слово любовь на губах? — спрашивает меня Степа.
Я задумалась. В самом деле, никогда я прежде ни с кем не говорила о любви: ни с мужем, ни с Домбровичем, да и не мечтала об ней никогда, как другие женщины,
Степа в ночном полусвете видит очень плохо. Вряд ли он заметил, что я покраснела. Но он все-таки взглянул на меня многозначительно.
— Противный француз! — обругала я его и оттолкнула от себя. — Надоел ты мне своими наблюдениями. Нельзя тебе сказать ни одного слова по простоте…
— Да и ты тоже хороша, Маша, — смеется Степа. — Со мной-то тебе, кажется, нечего церемониться. Ты теперь совсем выздоровела. Ну и показываются наружу все здоровые силы твоей натуры.
— Это еще что?
— А то, что тебе есть чем любить, ты и хочешь любви, тем паче, что до сих пор оного чувствия не знала.
— Разве можно, Степа, говорить это так, прямо?
— Тебе можно… Беды в этом никакой нет. Сила готова. Остается теперь найти объект.
Я хмурилась, волновалась; но слушала его с жадностью.
— Какой же это объект?
— Известно какой: мужчина.
— Покорно благодарю.
— Не нравится тебе это выражение, я употреблю другое: характер, натура, тип.
— Ну, а если этот тип будет рассуждать так, как и ты?
— Выбери такого, у кого есть чем любить.
— А тебя взять в наперсники?
— А меня возьми в наперсники.
— И ты будешь этим очень доволен?
— И я буду этим очень доволен.
— Дурак.
Я все-таки его расцеловала… не знаю уж почему.
— Ты спишь дурно? — спросил он меня на прощанье.
— Совсем не сплю.
— То-то.
— Ну, что: то-то?
— Да пока не следовало бы тратить здоровье-то попусту. Мы с тобой вместо сиденья на террасе будем каждую ночь перед спаньем гулять часа два; так, чтоб совсем измочалилась. Вот и сон придет.
Ох, уж эти мне сочинители! Степа и Домбрович — небо и земля; а ведь и тот и другой все резонируют и смотрят на нас, женщин, как на какие-то аппараты: тронул одну пуговку, будет так действовать, тронул другую — иначе.
Степа все-таки милый. Я его ужасно полюбила-полюбила… настоящее ли это слово?.. не знаю… Но где же объект?
11 августа 186*
11 часов. — Воскресенье
Сегодня сижу я у себя в гостиной и зубрю. Дверь на террасу была отворена: я слышу громкий разговор в Степином кабинете.
Кто бы это? — думаю. Прислушиваюсь: мужской голос. Говорят по-русски. Голос высокий, немного даже резкий, но очень звучный; так что до меня долетало почти все то, что говорил невидимый незнакомец.
Слышу слова: Париж, Гейдельберг, фамилии чьи-то и, разумеется, интеллигенция и инициатива. Без этого физикусы обойтись не могут.
Слышу также, что гость Степы отвечает короткими фразами, точно пришпиливает их. Мой же Степан Николаевич говорит, по обыкновению, длинные монологи.
Разговор обрывается, потом вопрос Степы:
— Вы ведь еще поживете здесь, Александр Петрович?
— Да, я до осени, — отвечает Александр Петрович.
— Так вы, милости прошу подышать к нам, на лоно природы.
— Да вы здесь с кем живете? — спрашивает гость.
— Меня кузина приютила. Позволите вас с ней познакомить?
Гость что-то промычал.