Жертва

Антоновская Анна Арнольдовна

– Я ночью, ага, сон видел, непременно разбойник монах сегодня приедет.

– Какой сон? – мрачно спросил Хосро.

– Хороший сон, ага, – будто умер мой любимый внук… внук…

– Приятный сон…

– Слава аллаху, при восходе солнца умер… О, гебры! – закричал я… – Словно на призыв оленя, первыми сбежались женщины. Не успели они одеть то, что называлось моим внуком, в драгоценное платье и обвесить его, словно дверь лавки, оружием, как чистую широкую улицу, на которой можно жить только во сне, наполнило благородное племя длиннобородых гебров. Обращая на мои вопли столько же внимания, сколько на ослиный крик, гебры подхватили

мертвого под руки и величественно направились к печальному саду.

– Ты что, высохший верблюд, настраиваешь челюсть? [1] За твоим длиннобородым внуком в сад мертвых может последовать и проклятый монах с моим кисетом.

– О ага, разве посмеет кто-нибудь умереть, держа в руках твой кисет?

– От такого сна все посмеют.

– О солнце, да живет мой внук тысячу и один год… Выслушай благосклонно до конца, и ты развеселишься, как на собственной свадьбе. Когда мы вышли в сад мертвых на почетном месте уже зияли две глубокие ямы. Гебры прислонили к стене то, что называлось моим внуком, подставив ему под руки деревянные вилы. О солнце, он выпрямился, словно на страже у гарема хана, и так простоял от заката до заката… Вечером благородные гебры радостно вскрикнули. О счастье, какой благоухающий сон! Птицы выклевали внуку правый глаз! [2] Почетные гебры бережно опустили удостоенного небом в первую яму.

[1]

Грузинская поговорка, соответствует русскому – накликаешь беду.

[2]

Этот обычай погребения остался у гебров от древних персов, выставлявших своих покойников на растерзание птицам.

– Зачем же вы, длиннобородые верблюды, рыли вторую? – рассердился Хосро, вспомнив, сколько лишнего сделал он в своей жизни.

– Да убережет аллах всех гебров от второй! Ибо птицы – слуги неба – только грешникам выклевывают левый глаз, и тогда гебры сбрасывают обреченных на вечные муки во вторую яму и бегут без оглядки из сада мертвых.

Скулы Хосро побагровели, он в бешенстве схватил седле.

– И это, облезлая обезьяна, ты называешь весельем на моей свадьбе?!

Он запустил седлом в Гассана, но гебр проворно отскочил в сторону и помчался, шлепая разорванными чувяками.

Неизвестно, чем бы завершился хороший сон, если бы в калитку не ударил осторожно медный молоток.

– Монах! – обрадованно вскрикнул Гассан.

Хосро просиял. Он поспешил под дикий каштан, распустил пояс, словно после сытного обеда, и, сдвинув брови, небрежно облокотился на старую мутаку.

Гассан торопливо отодвинул засов, распахнул калитку и отпрянул.

Пригибаясь, поддерживая абу и золотое оружие, вошел Георгий Саакадзе.

За ним, бряцая серебряной саблей, протиснулся Эрасти. Он быстро задвинул засов, остановился у калитки. Но Гассан успел разглядеть на улице оруженосца, держащего на поводу богатых коней.

Саакадзе, низко кланяясь, медленно приближался.

Пораженный Хосро даже не поднялся. Словно рой пчел, закружились его мысли. Почему пришел и так почтителен к нему, неизвестному, этот счастливец в войнах, отмеченный доверием шаха Аббаса? Хосро острым взглядом скользнул по цаги, осыпанным

изумрудами. Он вспомнил шахскую площадь в день триумфального возвращения иранских войск, восторженные крики сарбазов и исфаханской толпы в честь шаха Аббаса и непобедимого грузина-полководца, достигшего пределов Индии. Промелькнул разукрашенный шинашин, где величественно восседал шах Аббас. Под рокот труб и барабанов он преподнес коленопреклоненному Саакадзе вот этот воинский пояс с золотым львом, сжимающим в лапе обсыпанный алмазами меч. Хосро видел все это из-за потных спин исфаханских бедняков, которых ферраши обильно угощали ударами длинных бичей.

Взгляд Хосро застыл на трагическом изломе бровей исполина.

Саакадзе тоже испытующе взглянул на упрямое лицо Хосро и, незаметно скользнув глазами по обветшалым стенам, приложил руку ко лбу и сердцу:

– Прости, батоно, что я осмелился переступить порог твоего высокого дома без приглашения, но желание видеть грузинского царевича на моем пиру пересилило робость.

Хосро растерянно смотрел на Саакадзе, красные пятна выступили на широких скулах. Он сдавленно спросил:

– Князь, кто открыл тебе мое пребывание в Иране?

Саакадзе расправил кольца пышных усов:

– Я бы не был Георгием Саакадзе, если бы не знал о присутствии в Исфахане царевича Багратида!

Быстро задвинув ноги под скамью, Хосро властно крикнул:

– Подай высокому гостю арабский табурет и кальян!

Гассан поспешно вынес табурет, но вместо кальяна ограничился таинственными знаками.

Осторожно опустившись на табурет, Саакадзе оперся на саблю:

– Сегодня у меня родился сын, и я ознаменовал день радости встречей с царевичем.

Хосро терялся в догадках. «Что нужно от меня Георгию Саакадзе?» Беспокойные мысли рождали подозрение.

– Может, хочешь пригласить меня крестным отцом?

– Я не был бы Георгием Саакадзе, если бы не знал, что царевич Хосро, желая привлечь внимание шах-ин-шаха, принял магометанство… – Саакадзе насмешливо покосился на полинялые шарвари Хосро. – Мое посещение вызвано желанием видеть тебя на пиру в честь новорожденного… И еще я принес печальную весть: владение царевича, оберегаемое монастырем, присвоено святыми отцами. До монахов все же дошло, что царевич выбрал себе нового бога.

Побледнев, Хосро подался вперед, но, вспомнив о своих цаги, еще глубже спрятал ноги под скамью.

Саакадзе небрежно откинул абу. Блеснули драгоценные камни.

– Монах с монетами больше никогда не постучит в твои двери.

Издали наблюдая за таинственной беседой, Гассан увидел неожиданное превращение лица господина в белый хлопок. Но напрасно он напрягал слух, стараясь уловить гневные или спокойные слова.

– Знай, царевич, когда человеку не везет в торговле, он берется за меч.

Хосро порывисто откинул голову, ему показалось, что огромные пальцы Саакадзе тянутся к его горлу. «Все выведал», – подумал Хосро и мрачно буркнул:

– Торговля не княжеское дело, потому и не везет, а к мечу с детства привык, когда понадобится, сумею обнажить.

– Только помни, царевич, если обнажишь, непременно ударь.

Хосро все в большем замешательстве слушал Саакадзе: «Если приближенный шаха, точно змея в расщелину, проник в мой опустевший кисет, то к чему его посещение?» Озноб пробежал по спине. Неужели этот предавшийся шаху грузин вздумал развеселить на своем пиру знатных ханов видом нищего Багратида?