Жертва
Шрифт:
Дато, задыхаясь, рванулся к Хорешани, мягкие горячие руки обвились вокруг его шеи. Он пытался окончательно сразить Хорешани саркастическим сравнением, но его губы обжег опьяняющий поцелуй. Дато тотчас потерял дар речи, но не сообразительность, ибо поспешил набросить на дверь задвижку, чтобы не ворвался Гиви.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В один из дней Саакадзе был предельно изумлен – его посетил Шадиман.
Георгий приказал молодому хану, начальнику своей личной охраны, со всеми почестями проводить князя Шадимана Бараташвили в «зал встреч» и сам стал надевать пышный персидский наряд. Он был озадачен. Трон Луарсаба – опора власти Шадимана и его друзей. Почему
«Нет, Шадиман не делает оплошностей! Значит, здесь он для смертельной схватки со мной. Не собирается ли Шадиман перенести борьбу из Метехского замка в Давлет-ханэ? Ну, что ж, светлейший князь, посмотрим…», и Саакадзе широко открыл дверь в «зал встреч».
Собеседники соревновались в изысканности.
– Пришел поздравить тебя, Георгий, с высокой наградой… Ты всегда был при шах-ин-шахе большим сардаром, а теперь, после посещения Тбилиси, пользуешься заслуженно славой непобедимого.
– Тбилиси мною, дорогой Шадиман, меньше разорен, чем князьями в спокойное время. Но знай, у меня от шах-ин-шаха нет тайн, здесь все слуги – персияне и грузины.
– Знаю, открыто пришел, – слегка наклонил голову Шадиман. – А если бы тайно хотел говорить, к «барсам» постучался бы. Остроумную придумали стражу: ни одного перса. Говорят, всех волкодавов закупили в Гори. Тебе тоже удобно: ключ от калитки только у тебя одного.
Саакадзе учтиво поклонился:
– За поздравление – благодарю, тем более что своим высоким положением у «льва Ирана» я обязан тебе.
– Нет, Георгий, ты сам заработал себе благодарность «солнца Ирана». Бывают люди, которым тесно вдвоем в одном царстве. Ты всегда хотел быть выше светлейшего, теперь достиг, и перед твоим умением должны склониться все мудрецы.
– Нет, Шадиман, было бы неучтиво с моей стороны не вспомнить помощи картлийских князей…
Шадиман развел руками:
– Теперь нет ни картлийских князей, ни картлийских азнауров, есть одно: рабы шах-ин-шаха.
– Не сочти меня глупцом, раболепный князь, но чалмы на голове светлейших и не светлейших дают уверенность, что рабство им более к лицу, чем княжество.
– Чалма к голове не прирастает… В солнечные дни ее легко заменить.
– Феской? – улыбнулся Георгий.
– Папахой… Хотя я из скупости и сейчас остался в грузинской папахе. Вижу, ты тоже, Георгий, не променял боевой шлем на спасительную чалму.
– Я – азнаур…
– Нет, князь.
– Плебейский князь, но знатный азнаур. Предкам своим я никогда не изменял.
– Разреши узнать, одобряешь ли ты желание Баграта стать царем Картли?
– Я одобряю всякого царя, удостоенного выбора «льва Ирана».
– Однако ты ему и Андукапару обязан исчезновением Тэкле.
– Думаю, не только им… Но Баграт – твой родственник, ты радоваться должен.
– Не думаешь ли, что Луарсаб больше подходит для Картли, чем скупой Баграт… Конечно, если Луарсаб пожелает явиться с покорностью к великому из великих шах-ин-шаху.
– Если найдется моя сестра Тэкле, я, быть может, соглашусь с твоим мнением…
– Если бы я мог найти прекрасную из прекрасных царицу Тэкле!.. Страдания Луарсаба описать словами нельзя.
Саакадзе пытливо смотрел на Шадимана. Да, «змеиный» князь действует своим испытанным оружием. Умышленно не принял магометанства, надеется на благодарность церкви и народа за отстаивание перед шахом Аббасом царя Луарсаба.
– Я горжусь доверием моего повелителя. Только «лев Ирана» имеет право решать судьбу Картли. Наша приятная беседа бесплодна. Все же ты, как неизменно преданный царю Луарсабу, можешь шаха просить за него.
– Думаю, шах-ин-шах удостоит меня такой беседой. Но не тебе ли Луарсаб обязан словами: «Доколе жив царь Луарсаб, нет спокойствия в Картли»?
– Вижу, князь, твой слух с годами становится острее. Да, это мои слова, и я их еще не раз повторю
– Тебя, Георгий Саакадзе из Носте, я всегда высоко оценивал, потому и боролся против тебя. Ты отстаивал права азнауров, я – права князей. Столетиями прославлены княжеские знамена – лучшая драгоценность грузинской короны. Не рассчитывай, что князья снимут цаги и наденут чувяки. Скорей они обвяжут голову двенадцатью складками чалмы [8] , чем уступят права, небом ниспосланные.
[8]
Священная чалма. Ее складывают на голове двенадцатью складками по числу имамов.
– Скорее азнауры наденут чувяки и разорванные чохи, чем откажутся от борьбы за права, данные землей. Царь и азнауры, а не царь и князья. Еще раз запомни это.
– Но, может, поздно, князь Саакадзе? – поморщился Шадиман. – Благодаря счастливому полководцу нет теперь больше царя для азнауров.
– Великий из великих шах-ин-шах, думаю, уже подыскал для азнауров царя.
Шадиман встал.
– Ты ошибаешься, царь в Картли будет, но с азнаурами ни один не сойдется. Может, нам лучше сейчас мирно договориться?
– Нет, светлейший Шадиман, ты слишком много хочешь для князей, а я слишком много для азнауров и народа. Но одно не следует забывать – азнауры находятся под высоким покровительством… Напрасно не замечаешь, время другое настало.
– Э, непобедимый Георгий, не доверяй погоде… В Картли несколько раз в день может дождь пойти и солнце засиять.
Долго сидел Георгий после ухода Шадимана, погруженный в сокровенные думы. Эрасти заглядывал в дверь и неслышно исчезал…
«Не доверяй погоде…» Шадиман прав, ни один царь не сговорится с азнаурами. Что ж? Добровольно не согласится, заставим насильно. Шадиман пробует, с какой стороны удобнее подкрасться к моим мыслям, подкрасться и вонзить меч предательства в самое сердце. Нет, князья, панцирь из саакадзевской стали ношу. И перед шахом не очернить – поздно, я уже овладел изменчивой душой. Борьба, борьба, князья! Доверие народа – сила азнауров. Князья этого, к счастью, не понимают. Они ярмом, кабалой, лишениями, пытками внушают страх. Наружно народ покоряется, а внутри огнем ненависти горит. Эту ненависть я вдохнул в грудь народа – неужели для того, чтобы шаху Аббасу под ноги ее бросить? Нет, лицемерный перс, не сломить тебе мощь моей Картли… Стон и плач, как колокольный звон, теснят мою голосу, мое сердце. Но кто видел на моем лице печаль? Кто заметил, что навсегда потерял я радостный смех? Знаю, слезы высохнут, возродятся из пепла города, поля зацветут высоким хлебом, виноградники отяготятся налитыми гроздьями, солнце перельет в марани разноцветные вина, на тучных пастбищах размножится скот. Дети вырастут, другие родятся… А тут, в моей груди, что навсегда осталось?! Позор! Слава?! Кто поймет мои мысли?! Кто осудит?! Кто восхищаться будет?! Кто проклинать?! Каким сердцем надо любить родину, чтобы идти такой страшной дорогой за ее счастьем… Нет, не сломит Георгия Саакадзе ни одно предательство, не сломит ни шах персидский, ни султан турецкий, ни царь Русии, ни царь Картли. Прав ли я, ошибаюсь ли, пусть мои деяния переживут меня, и вечно юный и чистый душой народ осудит или проникнется моею любовью, моими страданиями".
Странное молчание друга нарушил Папуна.
Точно вернувшись из дальнего путешествия, Саакадзе медленно оглядел стены, посмотрел на свои руки, попробовал шашку и остановил удивленный взгляд на Папуна.
– Что ты меня, как посла, разглядываешь? – рассердился Папуна. – Эристави недовольны, ты обещал Нугзару на охоту выехать, и вместо охоты с чертом спор ведешь…
– А, может, не с чертом…
– Тогда еще хуже, если с собою ссоришься… Ничего, Георгий, вытащишь из персидской грязи свои цаги…