Жертва
Шрифт:
На третий день по прибытии княжича в Колобжег Золотинка как ни в чем не бывало сошлась с Чепчугом в голом коридоре земства, где ожидали записи лекари и волшебники. Чепчуг как будто бы даже и удивился, зачем Золотинка пришла. Но забыл спросить, пустившись в пространные разглагольствования о беспочвенных и, сверх того, пагубных упованиях дочери.
Слушали его внимательно. Золотинка, невпопад кивая, оглядывалась исподтишка, чтобы составить представление об этих людях, каждый из которых, по видимости, имел веские основания рассчитывать на успех.
Это было бы прелюбопытное собрание для стороннего зрителя, каким Золотинка, однако, не являлась. Здесь все держались
И все одинаково ждали. Ожидание накладывало на этих гордых людей уничижительный оттенок и заставляло замкнуться в молчании.
За глубокими окнами в толстенных стенах земства слышался нестройным гам ошалевшей от беспрестанного, нескончаемого воодушевления толпы. А здесь… здесь, когда умолк наконец Чепчуг, раздавалось только сдержанное покашливание… и учтивейшие извинения при случайном соприкосновении локтей.
— Следующий! — вдруг распахнувши дверь, возгласил через порог какой-то замурзанный подьячий. Круглолицый малый с козлиной бородкой и длинными сальными волосами. — Следующий! — равнодушно повторил он в толпу.
— Позвольте! Позвольте! Нет уж, извините! Вы меня извините! — с внезапным ожесточением загалдели волшебники и лекари. И Золотинка к немалому своему смущению поняла из последовавшей за тем учтивой, но весьма решительной перебранки, что следующий — бородач с кораблем на голове — пойдет записываться сейчас, а предыдущий… Предыдущий был три недели назад в столичном городе Толпене. И что вся это толпа самоуверенных гордых врачевателей, человек тридцать, прибыла сюда вслед за княжичем из Толпеня, со своей растянувшейся на месяцы очередностью и запутанными счетами.
— А кто будет последний? — спросила Золотинка дрогнувшим голоском.
Последним и, видно, безнадежно последним оказался Чепчуг.
Жара спадала и солнце положило повсюду томительные тени, когда Золотинка оставила земство. Наследный княжич Юлий по знаменательному совпадению занимал тот самый красно-белый особняк, где год назад творил чудеса Миха Лунь. Несколько соседних домов на прилегающих к площади улицах тоже были отведены княжескому двору, свите и ближним людям. Над крутыми кровлями обвисли стяги, а на доме наследника выставленное на высоте третьего этажа знамя спадало огромным, как парус, полотнищем едва ли не до земли. У подъезда возле кареты с отдернутыми занавесями кучками собрались вельможи, их громкие имена поминали в толпе. Карета была пуста, княжич не показывался, и никто не брался объяснить Золотинке наверное, когда он появится, где сейчас и чем занят.
Зато толкавшиеся за войсковым оцеплением зеваки знали множество сокровенных подробностей из жизни княжича. Здесь говорили, что Юлий находится под безраздельным влиянием чернокнижника Новотора Шалы, который, прибавляли, понизив голос, и напустил на юношу порчу. И еще он, Новотор, стоял за великокняжеским указом, это он-то, Новотор, созвал со всех концов света лекарей, чтобы их же и погубить — извести под корень соперников. Княжича лечить — что голову под топор совать.
— Дурак бы я был! — при полном одобрении слушателей заявил испитой малый с поцарапанным лицом. И, видно, желая усилить благоприятное для него впечатление от сказанного, малый истово поклялся, что никогда, ни при каких обстоятельствах не возьмется вправлять княжичу мозги. Золотинка покосилась на свободного от обязательств человека не без зависти.
Полагая всякое лечение бесполезным, сердобольный люд говорил «наш добрый княжич», как если бы говорил «наш убогий и увечный». Ко многим вызывающим жалость и сострадание несообразностям «нашего доброго княжича» здесь относили и крайнюю его нелюдимость: Юлий бежал развлечений, чтобы уединиться с какой-нибудь умоповреждающей тарабарской книгой.
Малоутешительные подробности из жизни княжича тревожили Золотинку, порождая неуверенность и смятение. По видимости, думала Золотинка, слоняясь вокруг особняка, остается одно: довести попытку до полного завершения, чтобы примериться, наконец, к обстоятельствам, испробовать себя и тогда уж отказаться от несбыточной затеи. Хотя бы на время.
В этом она укрепилась вполне осознано и по особенному пытливо приглядывалась к суете возле особняка. Случай, которого она искала, обозначился на исходе дня: из черного входа по Китовой улице вышли с помоями двое слуг. Они подвесили ушат на длинную жердь, подняли ее на плечи и понесли согласным ровным шагом — жердь гибко прогибалась под грузом и плескалась жижа. Что-то себе соображая, Золотинка проследовала за ушатом до сточной канавы, где слуги вынули жердь и опрокинули помои в мутно текущую воду. А потом один из них, прихватив утварь, вернулся в особняк, на черный ход, а второй затерялся где-то по дороге — Золотинка его упустила.
Молодые парни эти, кухонные мужики попросту говоря, выглядели совсем не по-мужицки, опрятно, не без щегольства одетые. Золотинка взяла на заметку и самый облик мужиков, и ухватки.
Следующий день она провела за шитьем, не покидая лавки, потому что Чепчуг спозаранку ушел в земство, а Зимка сначала долго спала, а потом удалилась, принарядившись. Но больные-то все равно болели, несмотря на праздничный переполох по всему городу, и Золотинка то и дело отрывалась от шитья, чтобы переговорить с посетителями.
А к вечеру получилось из Золотинки вот что: стройный юноша с тонким перехватом в поясе, но достаточно широкий в плечах — с рассчитанным лукавством Золотинка подложила туда стеганой пакли. Штаны у нее были красные в обтяжку, с желтыми полосами на левой ноге, они отчетливо рисовали по-мальчишески крепкие икры и бедра. Короткая, просторно сшитая курточка темно-зеленого сукна имела широкие вырезы по бокам, образуя спереди и сзади куцые полы вроде передничков, которые едва прикрывали то, что положено прикрывать спереди и сзади. Конечно, Золотинка не сама это выдумала, так ходили не вошедшие еще в возраст владетельские дети и младшие слуги — до изрядных лет уже, иногда до седин. Так что Золотинка в своем простеньком наряде представляла собой нечто промежуточное между малым дитятей высокородных родителей и великовозрастным мусорщиком. Ребенка она вроде бы уже переросла, но и на порядочного мусорщика не тянула, слишком свежая и остроглазая. Сколько ни вертела она потрепанную Чепчугову шляпу с обвислыми полями, как ни натягивала ее на уши, чтобы притушить блестящие глаза, оставались еще щеки нежнейшего румянца и улыбчивые губы.