Жертвоприношения
Шрифт:
Брови Анны приподнимаются, глаза становятся круглыми от страха, как будто тот человек снова оказывается перед ней и сейчас начнет колотить ее прикладом.
Камиль протягивает руку, кладет ей на плечо. От резкой боли Анна, взвизгнув, вздрагивает.
— Камиль, — произносит она.
Анна мечется по подушке вправо, влево, голос становится практически неслышным. Из-за выбитых зубов она шепелявит, у нее нет трех зубов слева — резцы внизу и вверху. Когда она открывает рот, кажется, что ей лет на тридцать больше, — этакая Фантина в ухудшенной версии. Анна просила зеркало, но никто не захотел ей его дать.
Впрочем, как бы ни было трудно, она старается прикрывать
— …ня бу… ровать?
Этот вопрос Камиль, кажется, смог понять. На глаза Анны снова наворачиваются слезы, они, судя по всему, появляются вне зависимости от того, что именно она говорит, — они появляются и текут без всякого логического объяснения. На Аннином лице застыло только немое изумление, только оно.
— Еще неизвестно… Успокойся, — очень тихо произносит Камиль. — Все образуется…
Но сознание уже увело Анну в какую-то другую сторону. Она отворачивается, как будто стыдится. И неожиданно произносит что-то, что совершенно невозможно расслышать. Камилю кажется, что она сказала: «Только не такой…» — она не хочет, чтобы ее кто-то видел в подобном виде. Ей удается полностью отвернуться. Камиль кладет руку ей на плечо, но Анна не реагирует, она застыла, и только спина говорит о сотрясающих ее беззвучных рыданиях. Положение полного отказа.
— Хочешь, чтобы я остался? — спрашивает он.
Анна молчит. Он не знает, что делать. Через какое-то время она отрицательно качает головой, но непонятно, чему именно она говорит «нет» — всему, что с ней произошло, тому абсурду, что нежданно-негаданно обрушился на наши жизни, или это «нет» несправедливости, из-за которой жертвы никогда не могут обрести личной значимости. Диалог невозможен. Слишком рано. Они находятся в разных временны`х пространствах. И молчат.
Непонятно, заснула она или нет. Анна медленно поворачивается на спину, глаза у нее закрыты. Она больше не двигается.
Вот такие дела.
Камиль смотрит на нее, его ладонь лежит на ее руке, он нервно прислушивается к Анниному дыханию, пытается сравнить его ритм с тем, который знает. Он, как никто, знает, как она спит. Он часами напролет смотрел, как она это делает. Вначале он даже вставал ночью, чтобы нарисовать ее профиль. Когда Анна спала, она походила на купальщицу, потому что днем от него постоянно ускользала истинная магия ее лица. Он сделал сотни набросков, провел бесконечное количество часов, чтобы передать рисунок ее губ, эту чистоту, эти веки. А еще он рисовал ее силуэт, когда она принимала душ. И по великолепию своих неудач он понял, насколько она была важна для него. Ведь, проведя безразлично с кем всего несколько минут, он мог почти с фотографической точностью изобразить черты лица этого человека. В Анне же было что-то, не поддающееся воспроизведению, неуловимое, что-то, что ускользало от его взгляда, от его опыта, от его наблюдательности. Но в женщине, которая сейчас лежала перед ним, искалеченной, перебинтованной, как мумия, — в ней не было никакой магии. От Анны осталась одна оболочка, уродливое тело, ужасающе прозаичное.
Минута шла за минутой, и Камиль чувствовал, как в нем поднимается ярость.
Иногда Анна неожиданно просыпалась, вскрикивала, бросала вокруг себя блуждающие взгляды, и Камиль заметил у нее то же, что он видел уже у Армана в недели, предшествовавшие его смерти, — это было неизвестное ему выражение, совершенно новое, в нем было непонимание, почему она тут находится, ужас. Не справедливо.
Он так и не смог прийти
Чтобы хоть что-то понять, нужно подождать сутки.
Но двадцать четыре часа — это значительно больше времени, чем нужно такому человеку, как Камиль, чтобы перевернуть землю.
На выходе из больницы он располагал лишь информацией, полученной по телефону и здесь, в больнице. На самом деле всем все известно лишь в общих чертах, никто ничего не знает, восстановить ход событий еще невозможно. Перед глазами Камиля только ужасный образ изуродованной Анны, что уже немало для мужчины, который и так весьма восприимчив к сильным впечатлениям, а этот образ только разжигает еще более его природную гневливость.
Выйдя из реанимации, он просто кипел.
Он хотел знать, сейчас же, знать первым, обязательно…
Нужно понимать: Камиль вовсе не мстителен. У него есть свои слабости, как у всех, но взять, например, Бюиссона, того, кто убил его первую жену Ирен четыре года назад, он жив-здоров, и Камиль никогда не выражал желания, чтобы его убили в тюрьме, а с теми связями, что у него в тамошних кругах имеются, это проще простого.
Сегодня с Анной (она не была его второй женой, он даже не очень понимал, какое в этом случае следует употребить слово), да, с Анной, им вовсе не руководило чувство мести.
Просто как будто его собственной жизни из-за того, что случилось, угрожает опасность.
Ему было необходимо действовать, потому что он не мог вообразить себе последствия того, что касается его с ней отношений, — той единственной вещи, которая после гибели Ирен сумела придать смысл его жизни.
Если вам кажется, что это высокие слова, значит вы никогда не отвечали за смерть того, кого любили. А такое, уверяю вас, кое-что да значит.
Пока он торопливо спускался по ступеням больницы, перед его взором вновь вставало Аннино лицо с желтыми кругами под глазами, мерзкий цвет синяков, раздутая плоть.
Он только что увидел ее мертвой.
Он еще не знает, кто и зачем захотел ее убить.
Его пугает, что это произошло снова. После убийства Ирен… Между этими двумя событиями, очевидно, нет никакой связи, тем более что убийца целился именно в Ирен. Анна же просто оказалась на дороге у плохого человека в неподходящий момент, но сейчас Камилю так же больно.
Он просто не может ничего не делать.
Не может не попытаться действовать.
На самом деле первый акт уже начался, он просто этого не заметил, он начал его инстинктивно с утреннего телефонного разговора. Анна была ранена во время вооруженного нападения в Восьмом округе и «подверглась грубому обращению», сообщила ему служащая префектуры полиции. Камиль обожает это «подверглась грубому обращению». Вся полиция обожает это выражение. Есть и еще: «индивид» и «недвусмысленно заявлять», но «подвергнуться грубому обращению» гораздо лучше — три слова покрывают такую гамму возможностей от простой драки до убийства, собеседник понимает, что ему угодно, — нет ничего более практичного.