Жертвы осени
Шрифт:
– Но… так нельзя, это неправильно…
– Ох, Ева-Ева, ты, конечно, такой ребенок… Но это и понятно – когда тебе было расти, ты болела. Но неужели ты никогда не замечала, как этот Вадим на тебя смотрит? Он же словно Пигмалион, так гордится тобой, как будто сам создал.
– А он и создал. Он же меня буквально вытянул, вытащил, не позволил навсегда в психушках остаться. Я ведь не хотела выписываться, просила оформить в специнтернат.
– Вот же дурочка! – всплеснула руками Елена Фридриховна. – Это что же за причуда такая?! Слава богу, что он послал тебе этого доктора, надо помолиться за него, чтобы был он здоров
– Но ведь все обошлось… только вот я иногда думаю… – Ева поколебалась несколько секунд. – А вдруг так было бы лучше?
– Лучше?! А сейчас-то тебе чем плохо?
– Сейчас мне хорошо. – Она поняла, что напрасно затеяла этот разговор: не стоит старушке знать ни о ее страхах, ни тем более об их истинной причине. – Сейчас мне, наверное, почти так же хорошо, как было в детстве. Мне нравится работать с вами, нравится читать книги…
– Вот и хватит тогда все время в прошлое возвращаться! – решительно заявила Елена Фридриховна. – С этой минуты мы больше не будем говорить о том, что было. Лучше подумаем о том, что будет дальше.
«Если оно у меня будет – это волшебное “дальше”, – подумала Ева. – Наверняка Бегущий, когда освободится, захочет найти меня. А я уже не смогу убежать, у меня нет сил».
Город Вольск, наши дни
За время перелета Тимофей успел отлично выспаться, выпить кофе и теперь чувствовал себя даже бодрым и готовым работать.
Выйдя из здания аэропорта, он поймал такси и попросил отвезти в центр города, где забронировал гостиницу.
Водитель всю дорогу то и дело поглядывал в зеркало заднего вида, и Тимофей понял, что тот пытается вспомнить, где мог видеть пассажира раньше. Подобное происходило часто – он все-таки вел еженедельную программу, и те, кто ее смотрел, разумеется, не могли не запомнить лицо ведущего. Вот и таксист, видимо, был зрителем.
Уже у гостиницы, вынимая из багажника небольшой саквояж, он решился:
– Скажите, а вы ведь Тимофей Колесников?
– Да, – кивнул Тимофей, забирая из рук водителя свой багаж.
– Очень рад! Я вашу программу давно смотрю. А к нам вы по делу или так, молодость вспомнить?
– Молодость? – удивленно переспросил Тимофей.
– Ну а как же! Ведь вы у нас тут серию статей писали, а потом и передачи снимали тоже – разве не помните?
– Разумеется. Нет, я к вам больше по делу… новая программа… – уклонился Колесников. – Еще раз спасибо и всего хорошего. – Он развернулся и быстрыми шагами направился к высокому крыльцу гостиницы.
В номере Тимофей разделся и сразу направился в душ – после перелетов всегда оставалось неприятное ощущение, которое хотелось смыть большим количеством прохладной воды. Он очень следил за собой, не позволял распускаться, всегда делал утреннюю зарядку и обливался холодной водой. Вот только с пробежками завязал как раз здесь, во время первой командировки, – ну это и понятно, учитывая специфику дела, о котором он тогда писал. И даже возвращение в Москву не воскресило в нем эту привычку, потому что утренние пробежки теперь для Колесникова оказались неразрывно связаны с убийствами и каким-то животным ужасом, возникавшим при одном только упоминании о любителях утреннего бега в парках.
Город,
«Хорошо тут стало, даже не подумаешь, что провинция, – со свойственным ему снобизмом столичного жителя подумал Тимофей. – А тогда, конечно, ужас был… запустение, серость и какое-то беспросветное чувство безнадежности. Как будто жизнь остановилась».
Собственно, так и было. Жизнь практически замерла, когда по городу прокатилась волна жестоких убийств. Люди стали настороженно относиться друг к другу, в каждом прохожем видя возможного убийцу. По утрам старались сбиться в группы, поодиночке почти никто не ходил, а особенно все старались избегать парковых зон, выбирая новые, пусть и менее удобные, маршруты.
Милиция сбилась с ног, но результатов не было, как не было и свидетелей – лишь тела изнасилованных и убитых девушек в парке. И только у двенадцатого преступления оказались и свидетель, и выжившая жертва, и вот тогда милиция смогла наконец ухватиться за ниточку, по которой и вышла на след убийцы.
Тимофею тогда не удалось поговорить с выжившей жертвой: ее охраняли, ее прятали, к ней не подпускали журналистов, ни для кого не делая исключений. Девушка была в очень плохом состоянии и физически, и морально, и даже на суде ее не было – зачитывали только показания.
Позже Тимофей узнал, что Ева – так ее звали – оказалась в психиатрической лечебнице, и с тех пор о ней никто ничего больше не слышал.
«Надо будет попробовать узнать, жива ли она и в каком состоянии, – думал он, медленно прогуливаясь вдоль реки. – Хотя… если в то время попала в лечебницу, сейчас наверняка уже ничего не соображает, если, конечно, жива. А жаль – было бы неплохо взять у нее интервью теперь».
Но он понимал, что при тогдашнем уровне психиатрической помощи шансов на нормальную жизнь у этой Евы было не много – если не сказать, что не было практически совсем. Так что идея об интервью с жертвой казалась утопической.
Центр города произвел на Тимофея приятное впечатление и даже настроил на вполне мирный и романтичный лад. Здесь, несмотря на рабочий день и вполне обычную для этого времени суток суету, все было как-то иначе, чем в Москве. Да, так же спешили по делам люди, но от них не исходило той суетливой нервозности, что Тимофей тоже испытывал, оказываясь волей случая в московской толпе. Жизнь кипела, но как-то иначе, более размеренно, что ли, и от этого ему стало вдруг спокойно.
«А неплохой город, – думал Тимофей, шагая по оживленной улице и раздумывая, не зайти ли куда-нибудь пообедать. – Чисто, красиво, люди улыбаются. Почему в столице принято думать, что в провинции всегда серость, грязь непролазная и угрюмые маргинальные лица? Как будто это другая планета… А тут вон девушки какие симпатичные».