Жестокая конфузия царя Петра
Шрифт:
Армия шла как бы через турецкий строй: по приказу великого визиря устроено было провожанье. Предлог сказан был такой: оберечь от татарских бесчинств. Татарове и впрямь бесчинствовали — пытались отсечь сколько-нибудь от обоза, вихрем наскакивали и тотчас отлетали.
На самом же деле устроили догляд.
— Высматривают Кантемира и Савву Владиславлева, визирь желает их изловить и представить в оковах султану, дабы преданы были мучительной казни — посажены на кол, — доложил боярский сын Тодорашко, из свиты Кантемира. Он был в тайных сношениях с одним из белюк-баши. Тот ему и выболтал: за оных господ назначена большая награда: кто укажет,
Пётр сказал Макарову:
— Прикажи всех людей Кантемира и Саввы надёжно попрятать в обозе.
Макаров подсказал:
— Господаря Кантемира да Савву для надёжности сугубой хорошо бы укрыть средь фрейлин государыни царицы. Турок на гарем не посягнёт — он для него священ.
Пётр усмехнулся:
— Стало быть, и у меня гарем, как у султана Ну что ж, для сего случая и гарем пользителен. Ведь я дал слово князю Кантемиру сберечь его и не изменю, лучше уступлю туркам землю до Курска: мне останется ещё надежда возвернуть её, а коли слово нарушишь — того не возвернуть. У нас ничего собственного нет, кроме чести, коли её потеряешь — перестанешь быть государем.
Шли скорым маршем: никого не надо было подгонять, бежали как от сраму. Кормились как могли. Варили диковинную кашу из сарацинского пшена, по-другому именуемого рис — прежде никто такой не едал, а был то визирский презент. Ели турецкие сухари. По-прежнему шла в котлы конина от палых и измождённых лошадей.
Кантемир, скрывавшийся среди семёновцев, водворился в одной из царицыных карет вместе с Феофаном, бывшим при нём за толмача. Решено было выдавать их за евнухов, стерегущих царёв гарем, чем Пётр немало потешался.
— Монаху быть оным евнухом пристало, но каково князю, столь чадолюбивому.
Турки же, стоявшие строем на всём пути отвода армии, как бы ненароком заглядывали в кареты и повозки, острыми глазами ощупывали ряды. Царицыны же кареты сопровождал конный эскорт. И турецким соглядатаям ходу туда не было.
Кантемир был защищён, бояре его, из тех, кто пожелал следовать за ним, перенаряжены в российское воинское платье. Савва загодя отправлен в польские пределы. Оставалось несколько потерпеть, когда турок отстанет, в крайности до тех же Сорок. От татар, досаждавших во всё время пути, отбивались без потерь.
Меж тем пришла важная бумага от Шафирова, закреплявшая мир, — султанская грамота, собственноручно переведённая Петром Павловичем.
«Салтан Агметь, сын салтана Магметя, всегда победитель. Знак высочайший, пречестнейший, превысокий, императорский. Понеже славнейший первый министр, справитель, согласитель, обладатель народа, превысочайший везир, главный фёлтьмаршал и всесовершенную власть имеющий Мегметь-паша, которого всемогущий Бог да прославит вовеки и умножит его силу, со всеми моими победительными войсками при реке Пруте, на поле, именумом Хуш, с московским царём и его войском сошёлся, и был случай для бою, однакож вышеречённый царь с своей стороны прислал своих наместников полномочных для мирных переговоров, и помянутой мой наместник, всесовершенную власть имеющий, после многих мирных разговоров о пунктах, пактах и кондициях, помощию Вышнего междо мною и моею Высочайшею Портою... и междо царём московским... мир учинили... о том нашему императорскому величеству донесено. И нашему императорскому величеству оные пункты и пакты угодны суть...»
— А вот это и есть главное, — обрадовался Пётр, прочитав бумагу, —
Наконец смог царь полностью распрямиться во весь свой саженный рост. Наконец душа освободилась от гнёта. Сомнения, мучившие его во всё время похода, нараставшие с каждым днём, по мере приближения к турецким пределам, стали мало-помалу отсыхать, отпадать. Одно вывел изо всего случившегося: опасно быть легковерным. Опасно полагаться на других, объявляющих себя союзниками. Обман, всё обман, если не сказать вероломство. И он, царь и великий князь, хорош: поддался словесным обольщениям, укрылся в бумажных крепостях. Слова они к есть слова. Не более того. Одним словам веры нет.
Ощущение опасности отпало. Теперь Пётр чувствовал себя обманутым. Ежели обманут простолюдин — это одно, в этом особой беды нет. Но был обманут он, царь, владыка могущественного государства.
Эта мысль точила его неотступно и невозбранно. Обман был ему всегда ненавистен. Он имел право на легковерность: это право государей, которых не дерзали обманывать ни подданные, ни другие потентаты: обманщика неизбежно ждало суровое наказание.
И вот его легковерие, даже доверчивость были посрамлены. Равно и самоуверенность, явившаяся после Полтавы... Век живи, век учись — воистину так.
«Господь наказал меня за многие грехи, — думал Пётр. — Ноне я выучился, всякий раз стану вспоминать Прутскую баталию. Но отчего же турок столь легко отступился? Не единой же ловкостью Шафирова, его дипломатическим даром то учинилось?»
Над этим он изрядно поломал голову со дня размена трактатами. Допрашивал Феофана, Кантемира, Головкина, Шереметева. Все сходились в одном: визирь-де опасался бунта янычар, равно и стойкость русских не давала надежды.
Некое прояснение можно было усмотреть в письме Луки Барки Савве Рагузинскому. Лука, находившийся в самой гуще политических событий турецкой столицы, знал многие обстоятельства, ибо сносился со знатными чиновниками Порты и послами европейских держав. И даже, говорят, был вхож к самому каймакаму, второму лицу после визиря.
Лука сообщал: «Везир... самому салтану доносил, что... неоднократно турки наступали и никогда устоять не могли, но назад утекали, и когда был у них бой с пехотою при реке Пруте, то уже турки задние начали было утекать, и ежели бы московичи из лагеря выступили, то бы и пушки и амуницию турки покинули, и в том ссылается на вышних и нижних офицеров. Когда во второй день рано велел и паки наступать, то и янычары все отказали, что они выступать не хотят и против огня московского стоять не смогут».
«Стало быть, они более нас испугались и готовы были отбой бить, — удивился Пётр. — Поди знай! Воистину: у страха глаза велики. Но всё едино: из той ловушки без великого урону было не выбраться. А уж о виктории и помышлять не приходилось».
Продолжала теснить его обида и грызть совесть, сколь ни пытался он всяко развеяться и за шаховой игрой с Феофаном, и за утешными разговорами с Кантемиром и Макаровым, и за любовными играми с царицей.
Вдобавок стали вспоминаться разные досаждения. Некогда драгоценную шпагу с золотой насечкой и индийским лалом в рукояти преподнёс он как презент брату Августу. Знак то был особый, символ нерасторжимой дружбы. И что же? После Полтавы взяты были в трофеях некоторые вещи короля Карла. И среди них — та самая шпага!