Жестокая охота
Шрифт:
Алексея словно метлой вымело из избушки. Прислонившись к стене снаружи, он с минуту стоял столбом, бессмысленно глядя в темноту. Затем, неожиданно для себя, перекрестился пятью пальцами: “За что, Господи?!” Переборов страх, заглянул в избушку. Никого. Едва не на цыпочках подошел к нарам, встал на колени и посмотрел в угол. Пусто! С трудом поднялся на нога, потер грудь.
Сердце трепыхалось как заячий хвост.
— Все, брат, пора в больницу… Пусть лечат… — Осторожно, словно тюфяк был набит не сеном, а иголками, опустился на нары. — Совсем плох стал… Пусть лечат, иначе…
И содрогнулся — если он чего и боялся, так только медицины. Один вид шприца приводил его в трепет.
Больше шарить под нарами Алексей не стал. Готовить ужин у него желания тоже не было.
— Сыт по горло… — ворчал, укладываясь поудобней. — В больнице накормят…
Задул свечу, укрылся полушубком п забылся тревожным сном.
На следующий! день он опять внес в избушку закостеневшего на морозе зайца, положил его на ту же поленницу и на всякий случай привязал за задние лапы медной проволокой к здоровому гвоздю, который сидел в стене почти по самую шляпку.
— Пусть теперь попробует сбежать, пусть попробует… — приговаривал Алексей, сознавая, что несет несусветную чушь.
Двери избушки он закрыл на замок и привалил бревном.
В этот день охота не заладилась — он сбил одну-единственную белку с верхушки высоченной лиственницы. Такого с ним еще не случалось. Не повезло и с горностаями — в капкан попался всего один, но и от того остался лишь белоснежный хвост с черным кончиком. Соболь постарался, опередил Малютина.
Алексей не узнавал себя — руки у него дрожали, глаза слезились, в тело вступили вялость и немощь; не дожидаясь, пока стемнеет, он повернул обратно с твердым намерением отправиться завтра в поселок, чтобы его осмотрел врач. Зашел в избушку, не глядя на поленницу, разделся, пошуровал кочережкой в поддувало, не спеша закурил у стола, обернулся к двери… И сел на нары — ноги вдруг стали ватными. Заяц опять исчез!
Это было уже слишком! Малютин, схватив кочережку, нырнул под нары и начал вышвыривать оттуда мешки, капканы, старые ватники, рукавицы, прохудившиеся валенки — все, скопившееся там за двадцать лет.
— Ну, зараза! Убью, измочалю! — кричал он.
И вдруг белый пушистый ком выкатился из-под нар и заметался по избушке! Алексей шарахнулся от него, больно стукнулся о нары — и в изумлении захохотал. На пороге избушки пританцовывал перепуганный молодой песец!
Теперь Алексей понял наконец, за кем охотилась волчья стая. Пока он пулял по хищникам из винтовки, сообразительный песец тихонько прошмыгнул в приоткрытую дверь избушки, надеясь найти там защиту и спасение от волчьих клыков.
— Ах ты, собачий сын… — сквозь смех обратился к зверьку охотник. — Я тут с ума схожу, а ему хоть бы хны. Сам себя на довольствие поставил. Любитель зайчатины…
Песец успокоился и смотрел на Малютина вопросительно, будто пытаясь понять, что тот ему говорит.
— Домовой… — На Алексея снова напал смех; насмеявшись до колик в животе, он закурил. — Фу-ты… Повеселил. И на том спасибо. Слушан, хитрец, а ну как я с тебя шкуру твою белоснежную сниму? В качестве платы за оприходованных зайцев.
Видимо, что-то в голосе охотника песцу не понравилось. Он напружинился, подобрался весь, как перед прыжком.
— Понимает, — восхитился Алексей. — Ей-ей, понимает! Aй да умник… Не бойся, не обижу. Поживешь у меня чуток, потом выпущу. Морозно в тайге сейчас. Впрочем, тебе холода до лампочки. А вот волки — это да… Подождем, пока уйдут. Живности для них тут нету подходящей, а зайца поди догони…
Малютин назвал нежданного квартиранта Приблудой. Песцы на Аяне встречаются редко. Может, оскудевшие охотничьи угодья или страсть к путешествиям, а возможно, и какие другие причины толкают таких, как Приблуда, смелых одиночек на отчаянное, рискованное предприятие — многодневный переход из чукотской или якутской тундры в колымскую тайгу.
Песец, на удивление, быстро обжился в зимовье и даже стал нахально потявкивать в ожидании еды. Обладал он живым нравом и детской любознательностью. Наверное, не желая прослыть дармоедом, Приблуда вскоре переловил всех мышей в избушке — за лето их расплодилось уйма.
Вечерами, после сытного ужина, Алексей, лежа на нарах, философствовал. А Приблуда, примостившись на ящике у стены, напротив, внимательно слушал его неторопливый говорок, иногда кивая своей круглой ушастой головой — словно поддакивал. Озорные глазки песца блестели среди белого пуха черными жемчужинами, кончик пышного хвоста трепетал, находясь в постоянном движении. Когда Алексей невзначай выпускал в его сторону крутой завиток папиросного дыма, песец чихал и при этом с укоризной посматривал на охотника…
Но всякая история имеет свой конец. Примерно через полмесяца Малютин собрал пожитки и погрузил их на санки — пора было уходить на новый участок. Приблуда с беспокойством наблюдал за ним.
— Что, разлуку чуешь? — спрашивал охотник добродушно и весело.
А на душе у самого было муторно.
Подхватив песца на руки, Алексей вышел из зимовья, бережно опустил его на снег, любовно потеребил за уши и слегка подтолкнул.
— Беги, Приблуда. Негоже вольному охотнику возле печки сидеть…
Песец встрепенулся, радостно тявкнул и припустил по снежной целине к реке. У самого берега он остановился и долго-долго смотрел вслед Малютину, который, встав на лыжи и впрягшись в санки, взбирался на косогор. На самой его вершине охотник обернулся, помахал Приблуде рукой и пошел вниз, в распадок. Вскоре его кряжистая фигура скрылась в серебристом легком тумане, через который робко пробивались первые лучи восходящего солнца.
ГРИШАНЯ
Темень упруго сжимала "КамАЗ” с боков, казалось, что огромный невидимый поршень давит сзади на тяжело груженую машину, выталкивая ее на освещенный фарами участок зимника. Деревья, вплотную подступившие к дороге, хлестали ветвями по бортам, стряхивая на кабину невесомый иней; мотор урчал ровно, без надрыва — пробитая по снежной целине глубокая колея, вдоволь попетляв по плоскогорью, теперь спускалась в долину.
Григорий Любченко, водитель новенького голубого “КамАЗа”, худощавый парень лет тридцати с круглым усталым лицом, коротко вздохнул и потянулся за портсигаром, который лежал на сиденье. Закурив папиросу, он тряхнул головой, прогоняя сонную вялость, навеянную ритмичными покачиваниями и теплынью в кабине, и крепче сжал руль — впереди его ждала Чертова труба.
Это было гиблое место — пожалуй, самый опасный участок зимника. Крестообразной формы долину окружали скальные отроги, образуя два узких пересекающихся коридора. Даже в самые лютые морозы, когда над печными трубами вставали дымные столбы километровой вышины и воздух был абсолютно неподвижен, в Чертовой трубе дул ветер. В оттепель же там временами творилось нечто невообразимое — метель, ураганные смерчи, дикий вой, который был слышен издалека. Длинные жерди-вешки с лоскутками красной материи, которыми дорожники обозначали трассу зимника, ломались, как спички, колею заносило снегом, н горе было водителю, отчаявшемуся в такое время на поездку через ущелье. Случалось и непоправимое…