Жестокая охота
Шрифт:
Месяц Любченко ходил как потерянный. Лариса в письме объяснила причину своего решения — все из-за дочери, ей нужно длительное лечение и более мягкий климат, нежели на Колыме, Просила выслать денег— поиздержалась. Написала, что ждет его в следующем году, когда у Григория будет отпуск. Деньги он отправил телеграфным переводом, но жить в ее квартире, которую она забронировала на полгода, не стал, возвратился в общежитие — сердцем чувствовал, что пришел конец его, как оказалось, мимолетному счастью.
И вот вчера очередное письмо: “Прости
“ЗИЛ” с прицепом вынырнул из-за крутого поворота совершенно неожиданно и на такой большой скорости, что его занесло. “Что ты делаешь, собачий сын!” — мысленно закричал Любченко водителю — в этом месте разминуться было невозможно. Сжавшись в комок, Григорий хотел переложить руль влево, чтобы подставить под удар, которого уже нельзя было избежать, борт, но в последний миг успел заметить в кабине “ЗИЛа” пассажиров — женщину с ребенком. И тогда, зажмурившись, он резко крутанул баранку вправо — туда, где густо синела тень крутого обрыва…
— Он, божечки! Ой, мамочки! Вин, мабуть, помэр… — голосил над ухом высокий женский голос.
— Живой… я… — Григорий посмотрел одним глазом на заплаканное женское лицо, которое склонилось над ним; веко второго глаза почему-то не открывалось.
Кряхтя, он встал на ноги, морщась от боли в подреберье, и стал отряхивать с одежды снег.
Его “КамАЗ” лежал колесами вверх. Кабина была смята так, словно по ней прошлись кузнечным молотом огромных размеров. “Все… Похоже, на металлолом…” — подумал почему-то совершенно безразлично.
— Дяденька, дяденька, простите… — скулил рядом водитель “ЗИЛа”, щуплый веснущатый паренек с бледным лицом, одетый в еще добротный солдатский ватник — видно, недавно демобилизовался.
— Какой я тебе… дяденька… — угрюмо сказал Григорий и глянул вверх.
Над обрывом, широко открыв испуганные глазенки, стоял мальчик трех-четырех лет, закутанный в пуховый платок. Григорий попытался улыбнуться ему разбитыми в кровь губами, но получилась лишь болезненная гримаса. Он вздохнул тяжко и сказал водителю, пытаясь добавить в свой тихий голос побольше злости:
— Что же ты… как по асфальту… пацан. Да еще и с пассажирами. Набить бы тебе… морду…
Парень виновато потупился; женщина тихонько всхлипнула, достала носовой платок и принялась вытирать кровь с лица Любченко…
Прыгунов был неумолим;
— И не проси, Любченко, сам виноват. Машину мы, конечно, восстановим. А ты пойдешь слесарить. Мое слово твердое. Как я сказал, так и будет.
— Моей вины в случившемся нет. Вы же знаете…
— Какую машину загубили… — не слушая его, сокрушался Прыгунов. — Новье… План теперь к чертовой бабушке. премия накрылась… Нет, нет, за руль грузовика больше не сядешь…
Слесарил Григорий недолго, около месяца. Прыгунов, как и грозился, не разрешил ему сесть за руль “КамАЗа”. Но Любченко, которому за эти дни задымленная слесарка надоела до смерти, все же нашел выход из создавшегося положения.
В гараже, в самом дальнем его конце, возле сваленных, как попало, рам, покореженных кабин и разобранных на запчасти двигателей, стоял видавший виды однодверный автобус “КАВЗ". Водители на нем долго не держались. Автобус был своего рода карантином для тех, кто ожидал новую машину и наказанием для проштрафившихся. Понятное дело, такая чехарда не могла не сказаться на состоянии автобуса, который из-за отсутствия хозяйского глаза в конце концов превратился в ржавый ящик с выбитыми стеклами. И теперь ждал своего часа на списание.
Прыгунов противился недолго — автобус мог принести немалую пользу АТП. Потому он и разрешил Любченко заняться ремонтом этой полуразвалины. Прыг-Скок рассудил в общем-то мудро: с одной стороны, терять такого классного водителя, как Григорий, было неразумно, с другой стороны — свое слово он все равно сдержал, отстранив Любченко от дальних рейсов.
Григорий восстанавливал автобус почти два месяца.
Нужных запчастей на складах не было, и ему пришлось кое-что купить за свои деньги — товарищи помогли. Но эти расходы, и немалые, не смущали Любченко — он рвался на трассу.
В первых числах февраля свежеокрашенный автобус выехал за ворота гаража. Мотор, конечно, был неважнецкий, но ходовая радовала — все, что только от него зависело, Григорий сделал на совесть. Прыгунов, расчувствовавшись при виде преобразившегося автобуса-страдальца, пообещал к лету достать новый двигатель.
И стал Любченко работать на подхвате: возил приисковых рабочих на дальние полигоны, детвору — в школу-интернат, которая находилась в райцентре, в столовую — продукты с базы, отпускников — в аэропорт; короче, жизнь Григория постепенно входила в обычную шоферскую колею, без которой глухая, сосушая тоска изводила его денно и нощно.
Перед мартовскими праздниками Любченко вез из интерната детей. Их было всего четверо — три девочки и мальчик, третьеклассники. Остальных, постарше, уже забрали родители. Кроме них в автобусе ехали Витька Рагозин, который исполнил давно задуманное — купил в районном универмаге новый импортный костюм, и Зайчонок. Ему за его пьяные выходки не дали к празднику недавно введенные талоны на спиртное, и он, матеря по-черному “сухой закон”, слезно напросился в пассажиры, чтобы прикупить в райцентре вина или водки.
Настроение у Григория было неважное. Он озабоченно вглядывался в сгущающуюся темень, где уже роились в свете фар крупные снежинки — приближалась метель. А до поселка оставалось добрых полсотни километров…
— Гришань, по-моему, стучит… — Рагозин примостился на переднем сиденьи; повернув голову набок, он внимательно прислушивался к шуму мотора.
— Угу… — сквозь зубы сказал Любченко. — Уже давно…
— Сядем?
— Нельзя, Вить… Дети… — у Григория на скулах забегали желваки. — Сегодня суббота. На трассе никого… Тем более на нашем “аппендиксе”.