Жестокие игры
Шрифт:
— Ну, ты можешь разбираться в них в грузовике. Мы как раз туда и едем.
На мгновение я просто поражена несправедливостью: мне предложено прокатиться, а теперь я должна делить удовольствие вот с этим Шоном «Держи Свою Пони Подальше От Пляжа»! Вот именно Кендрик, из всех людей на земле! А потом я вижу, что и Кендрик меня заметил и что это вызывает у него сомнения, и радуюсь. Наверное, я очень страшная. Я одаряю его улыбкой.
Но должно быть, выражение лица Грэттона говорит о чем — то другом, потому что Шон Кендрик оглядывается назад, туда, откуда он шел, и начинает огибать грузовик. Идет на
Шон Кендрик открывает дверцу.
Он смотрит на меня.
Я смотрю на него.
С такого близкого расстояния он выглядит, пожалуй, слишком суровым, чтобы можно было назвать его красивым: острые скулы и тонкий нос, темные брови… Руки у него покрыты синяками и исцарапаны из-за постоянного общения с кабилл-ушти. Его глаза, как у местных рыбаков, то и дело щурятся, защищаясь от солнца и блеска морских волн. Он похож на дикого зверя. Не на доброжелательного соседа.
Я ничего не говорю.
Кендрик садится в кабину.
Когда он захлопывает дверцу, я сжимаюсь между здоровенной ножищей Томаса Грэттона, которая, как мне думается, должна быть такой же красной, как все то, что остается на виду, и напряженной ногой Шона Кендрика. Мы касаемся друг друга плечами, поскольку кабина не слишком просторна, и если Грэттон кажется сделанным из муки и картофеля, то Шона явно соорудили из камня, обломков плавника, и, может быть, еще и из тех шипастых актиний, которых иногда выбрасывает на берег.
Я стараюсь отодвинуться от него. Он смотрит в окно.
Грэттон напевает себе под нос.
Сзади слышится поскуливание шотландской овчарки. Грузовик встряхивает, и звуки от этого становятся прерывистыми, похожими на неровный свист.
— Я слыхал, что Мэтт… Мэттью вроде как не слишком рад тому, какую лошадь ты для него выбрал, — вежливым тоном говорит наконец Грэттон.
Шон Кендрик бросает на него быстрый взгляд.
— И кто же говорит такое?
Я удивлена его голосом, тем, как он звучит, когда Шон Кендрик просто разговаривает, а не кричит, заглушая шум ветра. От этого Кендрик как будто кажется мягче. Я замечаю, что от него пахнет сеном и лошадьми, и он начинает мне даже немножко нравиться.
— А, да он сам, — отвечает Грэттон. — Он недавно у нас в лавке уж так разорался! Говорит, ты хочешь, чтобы он проиграл бега. Ты, мол, просто не выносишь соперников.
— А, вот оно что… — небрежно бросает Шон.
Он снова отворачивается к окну. Мы проезжаем мимо одного из пастбищ, принадлежащих Малверну, — на нем пасутся на зеленой траве прекрасные чистокровные кобылы.
Грэттон постукивает пальцами по рулевому колесу.
— Ну и конечно, Пег ему тут же выдала по первое число.
Шон снова поворачивается к Грэттону. Он ничего не говорит, только ждет. Я вижу, что его
— Ну, он говорил, что если бы он скакал на том твоем красном жеребце, так тоже выиграл бы четыре раза подряд. Вот Пег ему и сказала, что он ни черта не понимает и лошадях, если думает, будто все дело в том, на каком скакуне сидишь. Она немножко кипятилась этим утром, ну, понимаешь, просто у нее день такой.
Я смеюсь, и это напоминает Грэттону о моем присутствии, потому что он тут же добавляет:
— И конечно, тебе незачем состязаться с Мэттом Малверном. У тебя и с Пак забот хватит.
Я мысленно клянусь попозже отравить Томаса Грэттона каким-нибудь медленно действующим ядом. Мне хочется провалиться сквозь сиденье и исчезнуть. Но вместо того я таращусь на Шона Кендрика, надеясь услышать от него хоть что-нибудь.
Но он молчит. Он просто всматривается в мое лицо, чуть заметно хмурясь, как будто надеется увидеть причины, по которым я решила устроить все это представление с Дав. А потом снова отворачивается к окну.
Я не понимаю, то ли я оскорблена, то ли нет. Вроде бы молчание Кендрика должно задеть меня больше, чем какие-нибудь неприятные слова. Я поворачиваюсь к Томасу Грэттону, игнорируя Шона Кендрика.
— Ты сказал, что ищешь ученика?
— Да, это так.
— А Бич как же?
Грэттон поясняет:
— Бич после бегов уезжает на материк.
Я разеваю рот, но из него не вылетает ни звука.
— Они с Томми Фальком и твоим братом Габриэлем собираются отправиться туда вместе. Я должен тебя поблагодарить, Пак, за то, что он еще несколько недель побудет с нами. Я слышал, твой брат задерживается до окончания бегов только потому, что ты решила в них участвовать, а с ним и остальные подождут.
Мне иногда кажется, что абсолютно все на Тисби знают о моих делах куда больше, чем я сама.
— Да, это так, — говорю я, повторяя слова Грэттона. Почему-то при известии о том, что Гэйб едет не один, я становлюсь еще мрачнее. — Но ведь и Томми будет скакать, разве нет?
— Да, он решил участвовать, раз уж все равно будет здесь.
— А вы огорчены из-за Бича?
Едва произнеся эти слова, я соображаю, что вопрос не самый разумный, но взять его обратно уже невозможно.
— Ох, да ведь на этом острове всегда так происходит. Не каждый может здесь жить, да и если все будут оставаться, мы в конце концов просто начнем падать с утесов в море от тесноты, — но голос Томаса Грэттона звучит совсем не так весело, как его шутка. — И не каждый рожден для этого острова. Не то что ты. Я прав?
— Я никогда не уеду, — пылко отвечаю я. — Это… ну, это как будто потерять сердце или что-то в этом роде.
Я чувствую себя ужасно глупо из-за собственной сентиментальности. Снаружи, за проливом, я вижу один из тех крошечных каменистых островков, что расположены поблизости от нас, голубой силуэт, слишком маленький для того, чтобы быть обитаемым. Но в его бесполезности сеть некая странная красота.
Мы все довольно долго сидим тихо, очень тихо, а потом Шон Кендрик говорит:
— У меня есть лишняя лошадь, Кэт Конноли, — ну, если ты хочешь скакать на одном из кабилл-ушти.