Жестокие истины (Часть 1)
Шрифт:
– Что вам надобно от меня?
– выкрикнул звенящим голосом, - Хотите в Башни засунуть - ну, давайте! Давайте, ваша сила!
Мастер Годар пристально смотрел на него, посверкивая зрачками. И под его странным взглядом Элиот как-то сразу сник, словно из него пар выпустили.
– Это не человек!
– произнес он глухо, - Знали бы вы его так, как я...
Ему вдруг стало холодно. Нет, это не был холод зимних улиц и площадей, который обжигает кожу и судорогой сводит пальцы. То был холод иного рода: вкрадчивый, леденящий, он проникал в душу, и даже самый жаркий огонь не мог его растопить. Он убивал медленно, иногда годами. Ты ворочал барабан дробилки, ты ел, ты засыпал и просыпался, чувствуя его прикосновение к твоим костям; ты вдыхал и выдыхал его. Он был вокруг тебя - но и в тебе тоже: даже в снах он не оставлял тебя.
– Вставай, деточка, вставай, мальчишечка, работать надо!
Это была его обычная манера: нежно погладить каторжанина по щеке, томно заглянуть в глаза, а потом протянуть по спине бичом с таким расчетом, чтобы лопнула кожа.
В рудниках хватало и других надсмотрщиков. Эти цепные псы никогда не упускали случая пнуть ногой осужденного. Все они были на одно лицо: здоровые плечистые детины с протухшими от вечного похмелья глазами. Варрабель выделялся среди них. Худощавый, длинный, как журавль, с маленькой сухой головкой. В отличие от других, он брил и бороду, и саму голову - чтобы вши не заедали. Ненависть каторжан к Варрабелю была велика, но еще сильнее был их страх. Поговаривали, что когда-то он и сам стучал кайлом (никто не мог подтвердить этих слухов: самые выносливые выдерживали в рудниках лет по пяти, не больше). Варрабель был чертовски изобретателен и постоянно придумывал что-то новенькое: у него это называлось "воспитанием".
Память услужливо подсовывала картину из прошлого... Элиот сидит на корточках, с наслаждением вгрызаясь в спину большой ржавой селедки. Рядом чавкает Берр - подмигивает ему и довольно смеется. Варрабель меряет журавлиными ногами пространство пещеры и раглагольствует о безмерном милосердии Ангела. Каторжане поначалу смотрят на него с опаской - ждут очередной подлости, - но, по мере того, как животы их наполняются, на них снисходит благодушие. Долгий отдых и хорошая кормежка - предел их мечтаний. Наступила неделя Ангела, и работы на рудниках приостановлены в честь праздника, как и по всей Империи. Потом Варрабель уходит, и тут же среди каторжан завязываются разговоры. Любимая тема - про амнистию. Каждые три года Ангел объявляет амнистию, и некоторые каторжане покидают эти могилы. Страдающие от цинги и костоеды, с легкими, напрочь загубленными туберкулезом, наполовину ослепшие от вечного недоедания, но - живые.
Ну а потом была дикая, сводящая с ума жажда. И горло, превратившееся в жгучую изложницу, по которой жидким огнем течет воздух. И ручьи, водопады, океаны холодной, чудесной воды в бредовых видениях...
Бочку с водой прикатили лишь на третий день. Варрабель оглядел притихших каторжан, и, не говоря ни слова, вышиб у бочки дно. На землю, журча и сверкая серебром, хлынула вода. Из сотни чахоточных грудей исторгся общий стон: каторжане, толкаясь и воя, бросились к бочке. Она опустела в пять секунд, а вся вода тут же ушла в рыхлый известняк. Этого Элиоту не забыть никогда: катораже, вылизывающие пол распухшими языками, и надсмотрщик, царящий над ними с застывшей улыбкой на губах. В глазах Варрабеля мерцали искорки: он был доволен. Вот почему Элиот ни секунды не колебался, когда увидел выбритое до синевы темя Варрабеля. Цепь, с которой он не расставался без малого год, сложенная вдвое, ударила в это темя, и оно хрустнуло, как яичная скорлупа...
Элиот замолчал. Кусая губы, он вглядывался в невозмутимое лицо мастера Годара, но оно ничего ровным счетом не выражало. Теперь Элиот досадовал на себя за то, что так разоткровенничался. Что за дело этому человеку до его бед? Не ищи у богача сердца, а у нищего правды - говорят люди. Таким историям на рынке красная цена - медяк за дюжину.
Он осмелился спросить:
– Вы вчера не сдали меня жандарму. Вы ведь могли сказать одно только слово!
– Потому и не сдал, что мог бы, - ответил мастер Годар, задумчиво массируя пальцами жесткий подбородок.
В кабинете снова повисла тишина. Слышен был только зычный голос уличного молочника, который нараспев расхваливал свое молоко, жирное и сладкое, как мед. Затянувшуюся паузу первым прервал мастер Годар:
– Помнится, ты говорил: твои родители умерли...
– Мать умерла от чумы, когда мне было пять лет.
– Это в тот год, когда половодьем снесло старый Дубернский мост?
– Да, ваша милость. В тот самый год.
– Эпидемия действительно была страшная...
– пробормотал мастер Годар под нос и опять спросил, - А отец - что с ним?
– Я не знаю, как его зовут, и где он.
– Н-да, старая история. Бурный романчик, неожиданная разлука, любимый скрывается в клубах пыли, а бедная девушка остается с животом.
Элиот почувствовал, как лицо его наливается кровью.
– Не говорите так!
– крикнул он, - Мой отец был благородным дворянином!
Его глаза натолкнулись на жесткий взгляд хозяина, и тут же волна негодования внутри него сломалась, и расползлась тихой лужицей.
– Очень вероятно, что твой отец и был дворянином, - насмешливо сказал мастер Годар, - Именно сие высокое сословие более других склонно к подобным шалостям.
Элиот не нашелся, что ответить, а мастер Годар продолжал, как ни в чем не бывало:
– Возьму тебя курьером. Будешь получать жалованье: двадцать коронеров в год. Одежда и еда тоже за мной. Цвет волос придется сменить, если не хочешь в другой раз попасть в рудники. Эта седая прядь слева слишком заметна. Теперь иди.
Когда Элиот вышел, мастер Годар покачал головой, и сказал ворчливо:
– Укрывательство преступника... лишение носа с последующей конфискацией имущества... Хотел бы я знать, зачем мне всё это нужно?
II
Так началась жизнь Элиота на службе у Рэмода Годара. Он и раньше догадывался, что ремесло хозяина связано с медициной, а вскоре ему пришлось убедиться в верности своего предположения. До полудня лекарь успел принять человек десять посетителей. Не проходило и четверти часа, чтобы у дома мастера Годара не остановилась раззолоченая карета, из которой появлялся то чиновник с сухим, как у кузнечика лицом, то высокородный господин в алом корзно, то бородатый купец в сопровождении тумбообразной супруги. Некоторых Элиот не раз встречал на улицах Терцении. Там они отгораживались от всего остального мира свитами из слуг и телохранителей, грудами шуршащей парчи и той особой спесью, которая присуща только богачам. Элиоту всегда казалось, что богачи - существа особого рода, живущие своей, скрытой от чужих глаз, жизнью. Но в это утро его вера в их исключительность была подорвана. Он видел, как преображаются сильные мира сего, попадая в дом лекаря. У чиновника с лицом кузнечика дрожала челюсть, и он часто-часто мигал совиными глазками. Господин в алом корзно суетился и мелко хихикал. Купец и его супруга злобно шипели друг на друга, как два растревоженных гусака. Ни в ком из них и намека не было на обычную для богачей спесь. Всё что угодно - только не спесь.
Звезда мастера Годара стояла высоко: он предлагал людям самый выгодный в мире товар - их здоровье. Всем нужен был лекарь - всем, без исключения! Элиот понял это, когда увидел входящие в гостинную фигуры, с ног до головы замотанные в черное. Даже Око Ангела не могло обойтись без услуг мастера Годара.
Вообще-то, мастеров в Терцении было пруд пруди: любой глава семейства мог претендовать на этот титул. Но Рэмод Годар семьи не имел: мастером его называли исключительно из уважения. У него были постоянные клиенты, и зарабатывал он большие деньги. Вместе с тем, он одевался довольно скромно, насколько подобает горожанину среднего достатка. Чаще всего на нем можно было видеть черный камзол с коротким плащом и штаны из хлопковой ткани. Башмаки его не отличались изяществом, но зато были крепки и удобны, а широкополая шляпа надежно укрывала от дождя. И никаких тебе украшений - ни бахромы, ни кружев, на которые так падки столичные жители. Облик мастера Годара дополнял потертый саквояж, с которым он почти никогда не расставался. Посмотришь на такого мельком, и решишь, что перед тобой школьный учитель, в лучшем случае - скриба. И будешь долго хлопать себя по ляжкам и ахать, узнав, что в окна его дома вставлены витражи работы Богараули, а стены украшают бардахские ковры и клинки грабенских мастеров. Любовь к искусству была слабостью мастера Годара. Во всем остальном его быт подчинялся суровой целесообразности. Иной на его месте завел бы десяток лакеев и личного цирюльника в придачу, а этот обходился лишь экономкой и дворником. С недавних пор, правда, у него появился еще и курьер.