Жестокий эксперимент
Шрифт:
Она молча исполнила эту странную просьбу, а он в нетерпении одним глотком выпил оставшееся виски. И наверное, по этой причине движения его стали размашистыми и ноги получились слишком крупными. Но это не остановило его. Теперь уже рука двигалась наперекор его намерениям, руководимая собственной волей и чутьем. Характер рисунка был грубым, в глинисто-желтых, землисто-серых и болотно-синеватых тонах. Искривленные пальцы, мозоли, вздувшиеся узлы вен, которые того гляди лопнут. Оживала, устало пульсировала пара мужских ног, избороздивших множество дорог, а сейчас ступивших гордо и небрежно на необычное небо. А может, просто вытянувшихся, чтобы отдохнуть, прежде чем двинуться по самому небу и покорить его своим упорством.
Заметив, что он давно уже не обращает на нее внимания как на модель, Альфа бесшумно поднялась и встала у профессора за спиной. Помолчала какое-то время, потом удивленно спросила:
– Капитан, что это?
Он не отвечал и устало смотрел на холст. Ноги и руки подрагивали, кровь резкими толчками стучала в висках; у него было такое чувство, что он нарисовал лучшую свою картину.
– Налей-ка мне немного! – попросил он вместо ответа.
Альфа метнулась за бутылкой, словно тем самым спасала его от припадка.
– Ну, что скажешь? – спросил он, отстраняя дробно подрагивающий и ударяющийся о зубы бокал.
– Жутко! Эти ножищи во все небо… такие одинокие! Хотя… не знаю, я мало разбираюсь в живописи.
– Да, одинокие, – согласился он. – Но разве и не сильные в то же время? Разве в них не чувствуется судьба? – Он отпил еще немного, поперхнулся и засмеялся натужно, хрипло: – То-то! Зачем рисовать всего человека или его портрет? Нарисуй его ноги, и увидишь весь его жизненный путь. У Леонардо есть руки старухи…
Альфа, по-прежнему стоя сзади, приподняла его подбородок и поцеловала в темя, как бы в ознаменование успешно завершенной работы. Ему же вдруг стало стыдно за свое творение, и он торопливо отвернулся. Вот завтра закончит его, тогда будет видно. Но будет ли завтра под этим безжизненным небом и его негаснущим светом?
И он бросился в объятия поцеловавшей его женщины, повернувшись спиной к жалким – как ему показалось – в своей самонадеянности человеческим ногам. Закрыл глаза, чтобы не видеть неба, которое только что рисовал с добросовестностью ученого, ибо оно уже коснулось плеча женщины и медленно впитывало их обоих в себя, быть может, за какой-то неосознанный ими грех, их собственный или же целого человечества, а может, и за самонадеянность.
12
От них обоих потребовалось немало такта, чтобы эта необыкновенная свадьба не была похожа на пародию. Профессор откопал свою старую капитанскую фуражку – друзья подарили, когда он купил яхту, привязал ее к мачте, определив ей роль бракосочетающего капитана, и первый стал отвечать на якобы задаваемые этим мистическим капитаном вопросы, следуя какому-то старинному ритуалу:
– Да, хочу ее в супруги. Буду любить ее, заботиться о ней, буду верен ей.
Все это он произнес так, что от комизма ситуации не осталось и следа. Альфа прижалась к нему в порыве чувств еще крепче. Она все же умудрилась притащить на борт вечернее платье и была великолепна. Дорогое колье оттеняло смуглость шеи, умело использованная косметика и измененная прическа (она распустила свои длинные волосы) превратили ее в совершенно другую женщину. Альфа волновалась, как и положено невесте, и это нравилось ему. Пальцы у них слегка дрожали, когда они ставили свои подписи под брачным протоколом, оформленным прямо в бортовом дневнике, хотя вместо печати их скрепляли два сердечка, прикованные цепью к якорю, вонзенному в пространство, которые он изобразил.
Альфа прижимала к груди букетик, составленный из цветов, уцелевших от двух букетиков, купленных ею на берегу. На фоне царящей вокруг мертвенности они были единственными живыми пока еще существами и единственными свидетелями своего бракосочетания. Может, поэтому во время своего праздничного обеда или ужина (из-за неизменности света трудно было определить время, да и чувство времени было уже утрачено), их взгляды то и дело обращались на пестроту цветов в центре стола.
Когда еще во время подписания протокола он в шутку предложил ей наступить ему на ногу, Альфа ответила серьезно:
– Я не могу повелевать таким мужчиной.
И посмотрела на него с непонятным боязненным чувством, словно и верила и не верила в то, что все это происходит на самом деле.
– Ты подумай хорошенько еще раз, это не шутка! – сказал он. – Бортовой дневник – официальный документ. Я пойду с ним к твоему мужу.
– Ты наступи, – настаивала она на своем, как бы боясь собственной непокорности. – Наступи, прошу тебя!
И только после того, как он послушался, поставила свою подпись рядом с его подписью.
Сначала они станцевали вальс, запись которого долго искали на одной из кассет, потом он включал все подряд, чтобы разогнать сгустившуюся от их собственного торжественного молчания тишину.
– И все же, что ты думаешь обо всем этом? – спросила его Альфа во время одной из пауз, явно чувствуя себя виноватой за то, что боится.
– Оставь. Пытаться понять бесполезно. Пусть будет сфера Римана со свадьбой в самом ее центре. Настоящий ритуальный дом, в котором природа сочетает своих детей. Или нирвана, абсолютное бытие.
– Йоги едва ли представляют себе, что в абсолютном бытии они будут пить шампанское и заниматься любовью.
– Почему же нет? Если они в процессе самоусовершенствования отказываются от всех прелестей жизни, возможно, в абсолютном бытии постараются наверстать. Пить, конечно же, будут не шампанское, – засмеялся он. – Для абсолютного бытия необходимо абсолютное питие. Интересно, каким оно будет на вкус?
– Ну давай поговорим серьезно, а? – взмолилась Альфа, и было видно, что она очень нуждается в таком разговоре.
– Невеста ты моя дорогая, да ведь и я серьезно! Познание цивилизации по-прежнему остается деструктивным, ты это знаешь. Рвем, режем, разбиваем, по частям пытаемся гадать о целом, и все не удается. Да и плевать мы хотели на целое, ведь все время удается заставить ту или иную его часть служить нам. Не знаем до конца, что представляет собой электричество, а умеем заставить его даже музицировать для нас, так ведь? – указал он рукой на стоявший рядом магнитофон. – В то время как на Востоке во главу угла поставлен интеграционный путь… Я припоминаю два стихотворения. Одно европейское, а второе восточное, японское. О цветке. Жаль, не могу точно вспомнить, но суть такова: в европейском варианте поэт срывает цветок и затем радуется его аромату, краскам. В японском же наоборот. Поэт садится рядом с цветком на корточки и пытается увидеть мир заново посредством чувств этого цветка.