Жестокий спрос
Шрифт:
Он дотащил Полю до летней кухни и бросил на грязные мешки из-под картошки. Грузно навалился, вдавил. Дергал за резинку трусиков, а она не рвалась и больно врезалась в бок. Поля выгибалась, пытаясь перевернуться на бок, но Копченый давил и давил. Его пальцы, царапая живот, тянулись ниже, Поля стала задыхаться от тяжести, от перегара водки и табака. Из последних сил оторвала от мешков голову и стукнулась губами, носом в щеку Копченого, напряглась и вцепилась в эту щеку зубами, сжала, чувствуя, как щека мягко и с хрустом оседает
Копченый глухо взревел, дернул головой и опрокинулся на бок. Поля вскочила, выбежала из кухни в переулок. Она ничего не видела перед собой, только слышала шлепающие сзади шаги — Копченый гнался следом. С разгону ударилась в ворота дугинского дома, заколотилась в него и наконец закричала:
— Помогите!
Ждала, что вот-вот вспыхнут темные окна дома. Но свет в окнах не вспыхивал, а звук пьяных, шлепающих шагов раздавался совсем близко.
Припадая на хромую ногу, она кинулась вдоль по переулку к Оби. Шаги не отставали.
Услышав крик, Наталья Сергеевна приподнялась на кровати и толкнула Ивана Иваныча.
— Слышь, опять декарабствуют. Визжат аж. Никакой управы на людей нету.
Иван Иваныч поднялся, прошлепал босыми ногами до окна и осторожно отогнул занавеску. Долго вглядывался в темноту и наконец различил две неясные фигурки, удаляющиеся к реке. Одна, которая была впереди, прихрамывала.
— Кажись, и до Польки добрались, — сказал Иван Иваныч. — Ну, ничего, недолго им осталось. Григорьев мужик крепкий, он им повадки шибко не даст.
Иван Иваныч еще постоял у окна, посмотрел, но улица была пустынна, и он, опустив занавеску, вздохнул, почесал затылок и пошел досыпать.
Жохов от крика проснулся сам. Тяжело, матерно выругался и сунул голову под подушку.
Фаина и мужики крика не услышали, они пели песню про крокодила Гену.
Кузьма сразу вскочил с кровати, ничего спросонья не понимая, бросился к дверям, думал, что стучат в сенки.
— Куда ты? — жена подняла голову от подушки.
— Слышишь? — Он теперь догадался, что стучали в ворота и кричат на улице.
Жена тоже вскочила с кровати и включила свет. Истошным голосом заблажила:
— Куда, дурак! Приезжие у Файки! Зарежут! Дурак, пришибут! У тебя ж ребятишки!
Она растопырила руки, будто собиралась схватить и удержать его. Кузьма натянул брюки, оттолкнул ее и выскочил босиком и в майке.
— Да куда же ты, дурак!
Но он уже не слышал. Перемахнул через забор и бросился на крик, вслед за удалявшимися к реке фигурами. Он узнал голос Поли и хотел сейчас лишь одного — успеть и защитить ее.
Поля добежала до ветлы, прижалась к холодному комлю и оглянулась — Копченый был совсем рядом. Она не ожидала увидеть его так близко, отступила, обходя ветлу, ноги подкосились, и вдруг она услышала нарастающий шорох, вскрикнула, но ее уже потащило и бросило вниз. Подмытый яр обвалился и Поля вместе с глыбой сырого песка полетела в Обь.
Кузьма
Холодная вода обожгла его. Он ударился о дно, выпрямился, и течение тут же стало вымывать песчинки из-под босых ног. Разгребая руками песок, свалившийся с яра, Кузьма искал Полю, захлебываясь водой и обжигающим грудь холодом. Он нашел ее быстро, выдернул из песка, из воды и, пугаясь легкости ее тела, молчанию, бросился наверх. Там, на берегу, положив Полю себе на колени, прижался ухом к груди: Поля дышала.
Он бежал от Оби до больницы, не переводя дух. Долго стучался босыми ногами в закрытые двери, пока их не отперла заспанная нянечка. Оказалось, что врачиха Борисенкова дома, и Кузьма, уложив Полю на кушетку, кинулся обратно на улицу.
— Сапоги хоть возьми! Босиком! — успела крикнуть нянечка, но Кузьма возвращаться не стал. Словно во сне он добежал до дома Борисенковой, поднял ее, вернулся в больницу и только теперь почуял, что правую ногу сводит судорогой, а сам трясется, как в лихорадке. Зубы чакали, и на лбу выступил пот.
— Иди домой, без тебя управимся. На-ка вот сапоги, налезут? Да халатишко накинь.
Нянечка подала ему растрепанные кирзухи и старый халат. Кузьма натянул сапоги и, забыв про халат, вышел на улицу. Брел по спящему, темному Оконешникову и повторял про себя одно и то же: «На минуту раньше и успел бы. На минуту.»
К утру холодало, и Кузьма обжимал голые плечи ладонями, дрожал и сжимал зубы, чтобы не стучали.
В доме у Фаины все еще гуляли.
Сапоги у Григорьева были измазаны в грязи, шинель измята, шапка на затылке едва держалась. Он давил крепко сжатыми кулаками в стол Карпова и шептал, срываясь на хрип и брызгая слюной:
— Доволен?! Доволен?! Тебя ж, мямлю, посадить надо! Довоспитывался! Вон, иди погляди!
Карпов сгорбился, голова ушла в худые плечи, он сидел и молчал, даже не глядел на Григорьева, кулаки которого сжимались все туже.
Возле сельсовета стоял милицейский воронок, и в нем, охрипнув, сипела Фаина, билась головой в железный борт. Вася валялся в углу под лавкой, натягивал на голову фуфайку и глухо стонал. В кабине, зажатый с двух сторон милиционерами, сидел Копченый, сунув черноватое лицо в ладони.
Выдохлись дожди, за кромку бора скатились пустые тучи, и сразу придавил землю настоящий мороз. Затвердил разбитые колеи дорог, старательно выбелил инеем бор, забоку и деревню. Солнце, выползая в небо, успело нахолодать и земля за день нисколько не оттаяла, она лишь слегка повлажнела на дорогах от машинных колес.
К ночи снова потеплело и пошел снег.
Густой и влажный, он нахлобучивал на крыши домов белые шапки, не скрипел под ногами, а только чуть слышно хрупал, основательно и плотно укладываясь на долгую зиму.