Жестокий век
Шрифт:
– Ну к чему ты разогреваешь себя, сынок! Конь у тебя не так уж плох. Вспомни лучше время, когда и такого не было.
– Мало что! Когда-то и меня самого на свете не было.
– Ты груб, Хасар. И злость мешает тебе думать. Если Тэмуджин не будет приближать к себе людей и все раздаст своим – кто останется с нами? Посмотри на Тэмуджина. Он не носит шелковых халатов и дорогих украшений, все отдал своим товарищам. И все для того, чтобы укрепить наш улус. Или ты думаешь, что мы стали всесильными, что нам уже не грозят никакие беды?
– Ничего я не думаю! А в его ханскую юрту больше не зайду. Если нужно, пусть ведут меня
– Ах, сынок, сынок, какой же ты еще глупый! – с горечью сказала она, поправила воротник его запыленного халата. – Ваша ссора только умножит силу врагов и убавит число друзей.
– Все равно не пойду к нему! Я решил…
– Ну, раз решил – не ходи. К Тэмуджину пойду я. Скажу: «Мой сын нездоров, не может сидеть на коне. Я заменю его».
Лицо Хасара вспыхнуло, он отвел свой взгляд.
– Ну что ты, мама…
– Сними пояс с мечом и дай мне!
Сын попятился, круто, на одной ноге повернулся и пошел к юрте Тэмуджина.
– Подожди. – Оэлун догнала его, взяла за руку. – Ты храбрый, сильный. Не будь строптивым, сынок. Возвращаясь с дальней дороги, проси у Тэмуджина новое дело и скачи опять. Не думай о пустяках, будь неутомим, я стану гордиться тобою.
Она проводила его взглядом, вернулась к камню. Сидела в одиночестве, томимая тревожными предчувствиями. В этом взбаламученном, озлобленном завистью и застарелой враждой мире, видно, никогда не наступит успокоение. Когда сына поднимали на черном войлоке, она не могла сдержать слез. В этот момент ей казалось, что все мучения, страдания остались позади, наступает время благоденствия, простых, обыденных забот и неубывающей радости от сознания безопасности. Но люди принесли в улус ее сына семена раздоров, как приносит путник в юрту грязь на подошвах гутул. И в тишине временного успокоения вызревают эти семена, дают побеги, оплетают корнями души властолюбивых или своенравных, как ее Хасар. А из чужих улусов за ними недреманно смотрят враждебные глаза, ждут случая, чтобы все созданное растоптать копытами боевых коней, изрубить мечом, раскидать копьем. Хватит ли у Тэмуджина сил удержать в руках улус, сохранить его от алчности соседей, от зависти ближних?
Мягкие сумерки опускались на землю. Ночные дозорные уезжали в степь. От реки двигалась повозка, запряженная одним конем. Медленно поворачивались тяжелые высокие колеса. Рядом с повозкой, подгоняя коня хворостиной, шагал высокий мужчина. Увидев Оэлун, он сбился с шага, торопливо перешел на другую сторону повозки. Она почему то сразу догадалась, кто это, пошла наперерез, остановила коня.
– Ты почему здесь? Ты зачем пришел? С чем пришел?
Чиледу почесал ногу о ногу, виновато сказал:
– Я здесь давно.
– Ты что-нибудь замыслил против моего сына?
Она со страхом ждала ответа и не знала, что сделает, если Чиледу пришел в курень как враг. Он черканул хворостиной по земле, устало усмехнулся.
– Не меня надо бояться твоему сыну. Я попал в плен к вашим воинам.
– Это когда разбили меркитов?
– Ага. Я не хотел встречи с тобой.
Оэлун с облегчением вздохнула.
– Ты можешь уехать к своим. Я дам тебе коня и седло.
– Мне некуда ехать, Оэлун. Но ты не беспокойся, я не буду мешать тебе.
– Ты где живешь? Что делаешь?
– У Тайчу-Кури. Он делает стрелы.
– Знаю. Это сын Хучу. Его отец погиб, защищая мой улус.
Чиледу беспокойно оглянулся.
– Я поеду, Оэлун. Хатун не к лицу говорить на дороге с рабом.
Он ударил хворостиной коня. Повозка скрипнула, покатилась. Чиледу шагал, опустив широкие плечи. Длинные, давно не стриженные волосы свешивались на уши, на затылок.
Оэлун медленно пошла к своей юрте. В душе была сосущая пустота.
Подъехав к юрте, Чиледу распряг коня. К нему подбежал Олбор, бросился на руки. Чиледу подкинул его высоко над головой. Мальчик взвизгнул, дрыгнул ногами.
– Еще!
– Хватит с тебя и этого. – Чиледу опустил его на землю, погладил по голове. – Оба мы с тобой дети горя.
– Ты не дети, – поправил его Олбор. – Ты – мой отец.
Из юрты выглянула Каймиш.
– Мы ждем тебя, Чиледу. Пора ужинать.
В юрте горели жирники. При их свете Тайчу-Кури приклеивал к древкам оперение. В берестяной качалке ворочался сын Тайчу-Кури и Каймиш – Судуй. Каймиш сняла с котла деревянную крышку, отворачиваясь от облака пара, выложила куски мяса в корытце.
– Тайчу-Кури, бросай работу.
– Иду! – Тайчу-Кури отбросил со лба волосы, отвел руку с оперенной стрелой, улыбнулся. – Хорошо сделал. Молодец Тайчу-Кури.
– Расхвастался! – притворно строго сказала Каймиш.
– А что? Ты меня никогда не хвалишь. Чиледу – тоже. Что делать? Хвалю сам себя. Олбор, я делаю хорошие стрелы?
Мальчик шмыгнул носом.
– Хорошие.
– Во! Всегда и всем так говори! – Тайчу-Кури поддернул рукава халата, наклонился над мясом, вкусно почмокал губами. – Джэлмэ прислал целое стегно. Любит меня Джэлмэ. Хан Тэмуджин тоже. Другие и сухого хурута не едят досыта, а у нас мясо.
– Ну, хвастун! Ох, и хвастун! – сказала Каймиш. – Можно подумать, что мы каждый день мясом объедаемся.
– Чего захотела – каждый день… Олбор, я не хвастун?
– Нет.
– Молодец! Ну и молодец! – Тайчу-Кури взял кость, выбил из нее на нож столбик студенистого мозга, протянул Олбору. – Вот тебе маленькая награда за хорошие слова. А твой отец делает плохие стрелы, да? Скажи «плохие», еще дам.
Олбор поглядывал то на Тайчу-Кури, то на Чиледу, молчал.
– Ну! Не хочешь? Тогда скажи, что эта тетя плохая тетя.
– Она хорошая, – насупясь, сказал Олбор. – Отец хороший.
Тайчу-Кури рассмеялся.
– Ну, умница! Вот умница! Правильно, Олбор! Ты славный парень, Олбор!
Каймиш шлепнула ладонью по спине мужа.
– Помолчи немного! С утра до вечера тебя только и слышно. Мало того, во сне всю ночь бормочешь.
Лениво, без охоты теребил Чиледу зубами твердое, жилистое мясо, размышляя о встрече с Оэлун. В последнее время думы редко выходили за пределы этой юрты. Тут он нашел то, что встречал так редко, – дружелюбие, неистощимую приветливость. Порой казалось, что до этого все время брел по сыпучим снегам, коченея от холода, и только сейчас прибился к теплу очага, начал отогреваться. Эти люди стали до боли родными, бесконечно своими. Встреча с Оэлун может все изменить. Если она захочет, он принужден будет покинуть курень. Правда, она вроде бы успокоилась, когда узнала, что он всего лишь пленный раб, а не подосланный соглядатай, но тревога за детей может оказаться сильнее благоразумия. Для Оэлун, для ее детей он чужой. Но что он может сделать им худого? Ну, а если бы мог?