Жестокий век
Шрифт:
– Хоахчин…
Она повернула голову. В острых углах глаз блестели слезы.
– Ты обиделась? Ну что ты, Хоахчин, как можно! Говори с Джучи на каком хочешь языке…
– Спасибо, фуджин. Я не обижаюсь. Многие слова моего языка забыла. И Хо вспомнила. Пропал где-то мой брат, совсем пропал. Ой-е, к чему моя такая жизнь?
– Ну, Хоахчин, зачем говоришь такое? Жив, наверное, Хо. Очень уж далеко земля твоих предков…
– Ой-е, далеко… Весной птицы летят с той стороны, осенью летят в ту сторону. Люди – ни туда ни сюда…
Оэлун почувствовала себя виноватой перед Хоахчин. У нее самой есть дети, внук, а что у Хоахчин? Ничего. Ни одного родного человека.
– Садись сюда, Хоахчин. – Оэлун пододвинулась, уступая ей место на камне.
Хоахчин села, утерла слезы ладонью.
– Помнишь, Хоахчин…
Оэлун не досказала. От юрт к ним направлялись вдовы отца Сача-беки. Старшая, Ковачин-хатун, широкоскулая, морщинистая, сильно прихрамывала на обе ноги, шла вперевалку, будто утка, и опиралась на толстую палку; младшая, Эбегай-хатун, – мать Сача-беки и Тайчу, полная, с обрюзглым лицом, поддерживала Ковачин-хатун под руку. Оэлун не любила этих женщин. Старые бездельницы были только тем и заняты, что ходили по куреню, всех поучая. Они знали все обо всех. Злой дух принес их сюда. Не иначе.
Женщины остановились около Джучи. Эбегай-хатун поманила его к себе, играя пухлыми пальцами, сюсюкая. Джучи увернулся, шлепнулся, на четвереньках добрался к Оэлун, спрятал лицо в подоле халата.
– Пугливый, как ягненок! Не в отца, совсем не в отца. – Жидкие щеки Эбегай-хатун затряслись от смеха.
– Тебе-то откуда знать, каким был в ту пору его отец? – спросила Оэлун.
– И верно. Каким был его отец, я совсем не знаю, – миролюбиво согласилась Эбегай.
– Не знаешь – зачем тебе говорить об этом? – спросила Хоахчин. – Ты фуджин!
Ковачин-хатун стукнула ее по спине палкой.
– Как смеешь сидеть рядом с хатун? Кто позволил тебе открывать рот?
Хоахчин молча поднялась и ушла в юрту. Оэлун, бледная от негодования, тоже хотела было уйти, но подумала, что это будет очень похоже на бегство, и осталась. Ковачин-хатун, охая, села на камень, уперла закругленный конец палки в острый, с обвислой кожей подбородок, проворчала:
– Все перевернулось. Где была голова, там ноги.
– Сами все и переворачиваем! – подхватила Эбегай.
– Сами, сами… То ли еще будет. Что можно хорошего ждать, если младшие правят старшими…
– Ты о моем Тэмуджине? – спросила Оэлун.
– И о Тэмуджине тоже. Ну кто твой сын, чтобы править нашим Сача-беки?
– Моими Сача-беки и Тайчу, – поправила ее Эбегай.
– Твоими. Но я старшая жена их отца. Мы, благодарение вечному небу, пока что живем по старым обычаям, с людьми низкородными и безродными дружбу не ведем, род нашего мужа и наших детей не позорим. – Узкие глаза Ковачин-хатун скосила на Оэлун.
– Не опозорить свой род еще не значит его прославить.
– Да уж у вас славы занимать не станем, – скрипела въедливая Ковачин. – Наши дети не на черемше росли, и мяса ели досыта, и молоко пили.
– Не на пользу, видно, пошло молоко и мясо, если старшим над собой поставили Тэмуджина, выросшего на черемше да на кореньях, – сказала Оэлун.
Эти нападки ее мало задевали. Пусть завидуют ей эти вздорные женщины – что им остается делать? Жизнь прожили – сытно ели, мягко спали, а что нажили? Ни умудренности, которая приходит с возрастом, ни доброты сердца, которую рождают муки и страдания, – ничего нет. А мнят себя лучше всех. Ну и пусть… У них – прошлое, у ее детей – будущее.
– Ты высоко не возносись, – сказала Эбегай. – Твой Тэмуджин стоит на наших плечах. Вот скинут, опять черемшой питаться будете.
– Кто же его скинет? – насторожилась Оэлун.
Это была уже не просто болтовня. Недалекая Эбегай, наверное, где-то слышала. Может быть, от Сача-беки? Это вполне возможно. Сразу же после избрания Тэмуджина ханом она почувствовала все возрастающую, хотя и глубоко скрытую, неприязнь нойонов к ее сыну. Но еще никто ни разу не говорил вот так, прямо, что его можно «скинуть». Ханов не скидывают, подобно бурдюку с телеги, ханства лишают вместе с жизнью.
– Так кто же скинет моего Тэмуджина?
– Сам упадет, – сказала Ковачин-хатун.
– Вы пустые женщины! – Оэлун поднялась, прижала к груди Джучи. – Если я узнаю, что где-то еще ведете такие разговоры, вас поставят перед лицом моего сына, хана вашего, и заставят указать, кто замышляет против него недоброе, кто хочет отступить от клятвы.
– Ты младше нас, а говоришь такие слова! – возмутилась Ковачин-хатун.
Но Эбегай, видимо, испугалась, подхватила ее под руку.
– Идем. Ты, Оэлун, совсем не понимаешь шутливых разговоров.
К юрте подскакал Хасар. Обугленное солнцем лицо в поту, халат на груди расхлестнут, глаза злые. Сдернул с упаренной лошади седло, пнул ее коленом в бок.
– Пошла, кляча! Мама, есть у тебя что-нибудь попить?
– Хоахчин! Налей ему чашку кумыса. Откуда приехал, сынок?
Хасар махнул рукой, взял из рук Хоахчин чашку, запрокинув голову, одним глотком выпил кумыс.
– Мне все надоело! Тэмуджин покоя не дает. Скачи туда, скачи сюда… Весь зад седлом отбил.
– Что сделаешь, Хасар… Вам, братьям Тэмуджина, надо трудиться вдвое больше других. – Оэлун поставила Джучи на землю, подтолкнула к Хоахчин. – Иди, маленький, попей кумысу.
– Он гоняет нас хуже простых нукеров! – Хасар скосоротился, плюнул. – Повелел мне ведать вместе с Хубилаем мечниками. Ведает один Хубилай. А кто он? Еще недавно крутил хвосты быкам Аучу-багатура. Кого оделяет за службу? Всех, только не нас, его братьев.
– Сынок, ты не говори за всех моих сыновей, – мягко попросила Оэлун. – Ты говори о себе.
– Хорошо, буду говорить о себе. Вчера попросил у него коня Халзана. Не дал. А сегодня на нем ездит джамухинский родич Хорчи. А у меня под седлом не конь – старая корова.