Жестокое убийство разочарованного англичанина
Шрифт:
Его мысли беспорядочно поплыли – майор смотрел на пыльную землю под своими маленькими прочными ботинками. Пустыня. Эль-Аламейн Монти [11] и он. «Я знаю, что могу положиться на тебя, Томми». – «Конечно, можете, сэр». – «Называй меня Монти, парень, никто не слышит». – «Хорошо, Монти». – «Я тебя прошу, Томми, доставь эти приказы – они чрезвычайно важны». Нет, это было в Тобруке, не у Эль-Аламейна – в Тобруке. «Прошу тебя, Томми, доставь эти приказы в Тобрук. Скажи им, чтоб держались до последнего. Только тебя из всех офицеров Восьмой армии я могу попросить об этом, Томми. И делаю это с удовольствием». Рукопожатие. «Я прорвусь, сэр. Или погибну». – «Ты чертовски смелый парень, Томми. А я это редко говорю».
11
Прозвище
Вокруг песок, тьма. Ни единой звезды. Минные поля. Бог ты мой, наступи не туда, и конец. С его сержанта пот катит градом. Зубы стучат от страха. «Прекратить, сержант, вы похожи на испанскую шлюху с кастаньетами». Еще шаг, и сержант наступает на чертову мину – дождь из бефстроганова. Вместе с ним погибают капрал и трое рядовых. В живых остался лишь Томми Уиллис. Правую ногу оторвало по колено. Обрубок перетянул носовым платком. Иисусе Христе, сколько крови он потерял. Бог ты мой, и левую руку тоже оторвало. Узел затянут зубами. Приказы намокли в крови. Фрицы стреляют трассирующими пулями, пускают осветительные ракеты, рвутся снаряды, мины.
Проволочные заграждения. Надо достать ножницы, чтоб разрезать проволоку. Черт побери, чуть не потерял сознание от боли в обрубке ноги. Прополз в дыру, проделанную в заграждении. Австралийский солдат-часовой. «Кто идет?» – «С приказами. От Монти. Конец мне приходит, дружище». – «Черт, дружище, да у тебя дела плохи. Нога-то!» – «Плевать на ногу, дружище. Отнеси… эти… приказы… своему… командиру… скажи… Томми Уи…»
Мимо прошла няня. Бог ты мой, ребенок-то у нее в коляске – черный. За что же мы сражались? Чтобы в Англии хорошо жилось черномазым. Евреям и черномазым. Пригревшись на солнце, майор начал засыпать: челюсть у него отвисла, он стал похрапывать. Няня поспешила пройти мимо. Так и виляет бедрами под узкой голубой форменной юбкой. Что она делает на Сомме? Вокруг грязь, кровь, на колючей проволоке висят трупы. Рядом с ним, на стрелковой ступени, в окопе, стоит Робби. «Похоже, плохо дело, Томми. Если фрицы снова пойдут сейчас в атаку, у нас же почти нет боеприпасов. А я не могу посылать за ними человека сквозь этот ад». – «Я пойду, Робби. Вряд ли удастся дойти, но рискну. Англия ждет…» И всякая такая чушь. «Богом клянусь, ты смелый парень, Томми…»
В квартире Брайса зазвонил телефон. Он вышел из туалета, придерживая брюки двумя руками.
– Да? – Это, наверно, Альберт. Рука Брайса задрожала, он чуть не выронил трубку. Оказалось, Бабетта. Она замурлыкала, кокетничая с ним: «Я у Стайни, Тедди, дорогой мой. Попробуй угадать с трех попыток, что я делаю». Он ничего не сказал, его лицо, все его тело задрожало от гнева, страх превратился в злобу, в ненависть к ее жадности, ее безумному слепому эгоизму. «Ну, если ты не можешь угадать, так шуба на мне. Стайни говорит, что отдаст ее нам за три с половиной. И нам даже не придется выкладывать наличными…» Брайс бросил трубку, представил себе, как бьет ее по морде, по этой глупой злобной морде, – по одной щеке, по другой, бьет кулаками, ногами. Телефон зазвонил снова. Он схватил трубку и заорал: – Нет, нет, нет!
Когда он выдохся, из трубки послышался шепот, мужской голос говорил:
– Послушайте, ради бога, Альберт в больнице, сейчас его везет туда «скорая помощь». А я должен рассказать вам, что случилось, верно?
Брайс слушал, ничего не понимая, голос жужжал у него в ухе. Он ничего не сказал, когда рассказ окончился.
– Что же мне делать? – спросил голос.
– Не знаю, – ответил Брайс. – Что вы говорите?
Голос выругался, повторил все снова.
– Альберт ведь не предупредил, какой он. Сказал только, что надо проучить одного любопытного. Господи, видели бы вы Альберта. У него от лица ничего не осталось, а Сид… собак-то мы с собой не взяли, чтоб этого малого не убить… боже мой, ну, поймаю его, я…
Брайс снова положил трубку на рычаг. Он знал, что этим когда-нибудь все кончится. Он попытался подумать: надо бы позвонить Рэнделлу. Будь они все прокляты, все! У него схватило живот, и он бросился в туалет – еле успел добежать. Он сидел на мягком сиденье, скрючившись от слабости, лоб его покрылся холодным потом, голова кружилась, казалось, в нее не поступает кровь. Бежать отсюда надо. Складывать вещи и уносить ноги. Но, поднявшись, чтобы идти в спальню и начать собираться, он вынужден был опять присесть.
– Нелли! – позвал Брайс слабым голосом и тут вспомнил, что он не дома, а в «любовном гнездышке». Если Бабетта сейчас придет с шубой…
Рубашка его намокла от пота, голова кружилась. Он встал с унитаза, взял полотенце, зарылся в него лицом. Разделся, бросил одежду в кучу на пол, шатаясь, направился в спальню – трусы прилипали и хлопали по его коротким, сморщенным, как кожа у слоненка, ногам. Под шелковой майкой выпирали живот и грудь, как у женщины, зеркала под дюжиной углов повторяли его изображение сверху, снизу, справа, слева: обвисшие ягодицы, пряди волос, лежащие, словно водоросли, на лысине. Пафос его одиночества и малопривлекательный внешний вид больно отозвались в душе Брайса. Нелли, Бабетта. Он отдал им душу, сердце, загородный особняк, «альфу-ромео», эту квартиру, боже мой, одна кровать обошлась ему в четыреста шестьдесят фунтов, не считая балдахина, а она только и думает о шубе. Господи, ну что он сделал, чтобы такая девка стала частью его жизни? А Нелли жалуется, что она одинока, полночи хныкает… Можно подумать, он не одинок! О нем она когда-нибудь вспомнила? Тут работаешь, работаешь, создаешь свое дело, капитал накопить стараешься, беспокоишься по поводу служащих, жильцов, акта об арендной плате. Юристам платишь больше, чем иные люди подоходного налога за год, и кто о тебе хоть подумает?
Мозг его тщетно выискивал всякие мелочи, лишь бы забыть о самых ужасных страхах. Бабетта, шуба, Нелли, уже восемь месяцев идет склока с муниципальным советом из-за того, что он хочет построить коттедж для своего главного садовника. Все против него. Абсолютно все. Но самые ужасные страхи надвинулись на него – нависли, как темнота, когда отказывает электричество, – сейчас. Редвин. Большой палец, приподнимающий веко. Ожидание ночью в машине.
Брайс заставил себя двигаться, искать чемодан. Где она держит чемоданы? В шкафу. Дотянуться до полки он не мог – пришлось придвинуть стул. Ни о чем не думать. Собирать вещи. Боже мой, снимать телевизионный фильм! Ахо выступает по телевидению. Бывают же сумасшедшие! Три с половиной тысячи за шубу. Сколько шуб она может носить одновременно? Да вы посмотрите только на этот шкаф – целый шкаф костюмов, платьев, пальто, – сколько же денег висит в этом шкафу? Три, четыре тысячи фунтов? Норка. Соболь. А сколько всего он ей еще накупил! Пятьдесят фунтов за халат, сто двадцать за костюм, который ей даже не понравился. Из этого шкафа можно целый хор одеть и в шубах отправить на Северный полюс. Брайс нашел и стащил вниз легкий алюминиевый чемодан вместе с дюжиной зацепившихся за него идиотских шляпок из перьев и газа. Паспорт с ним. Вот уже несколько дней он носит его с собой, даже себе не признаваясь зачем. А деньги? Сколько при нем денег? Тут у него снова открылась рана в сердце: сегодня же день сбора арендной платы. И Альберт собирал деньги. Позвонить в больницу… Он направился было к телефону, но на полпути понял, что не знает, в какой больнице Альберт. Слезы покатились по его серым, одутловатым щекам. Брайс стоял посреди комнаты и рыдал.
12
Шон вылез из автобуса с таким чувством, что покидает единственно знакомое ему место. Он свернул за угол, оказался на торговой улице и увидел рядом закусочную «Уимпи». Вошел, сел за самый дальний от двери стол. Это было глупо, и он знал это, но ничего не мог с собой поделать. Ему казалось, что, забившись в самый дальний угол, он будет чувствовать себя в безопасности. Зал был пуст: наплыв клиентов на обед закончился. За широкой стойкой – два повара-итальянца в сдвинутых на глаза белых колпаках, вокруг шеи повязаны салфетки в белую и голубую клетку.
– Дайте мне котлету «Уимпи», салат и молоко, – обратился к ним Шон.
Один из поваров с неохотой занялся выполнением заказа. Шон попытался собраться с мыслями. Ничего не вытанцовывалось. Перед его глазами стояло лишь багровое лицо толстяка, извивавшегося в агонии, пытавшегося вздохнуть, закричать. Шон снова почувствовал под руками горячую, дымящуюся одежду, засаленный бумажник. Он полез в карман, достал бумажник, принялся рассматривать его под столом. Нет, не здесь. Он посмотрел в направлении стойки – оба повара стоят к нему спиной: один готовит, другой с ним разговаривает. Перекрывая шипение рубленого мяса на плите, до Шона долетали итальянские слова: разговор шел о какой-то девушке. Ему вспомнился голос Никколо: «Мы с тобой, мой Джованни, вдвоем могли бы кое-что сотворить. Отгадай, сколько один мой знакомый получил всего за неделю, выполняя работенку для одной химической фирмы? Двадцать пять миллионов лир – тридцать пять тысяч долларов. За то, что добыл три папки бумаг конкурирующей химической фирмы в Париже – им нужна была какая-то там формула, ее компоненты. Мой знакомый поехал в Париж и познакомился с девицей, которая работала с этими документами…»