Жестокость. Испытательный срок. Последняя кража
Шрифт:
— А у тебя какой план? — Венька даже остановился, точно загораживая мне путь. И я увидел, как у него блестят глаза во тьме. — У тебя-то, я спрашиваю, есть какой-нибудь план?
— Чего ты придираешься? При чем тут я? Если б меня спросили, я вообще все не так бы повел…
— А как?
— Я привез бы сюда всех этих курсантов с повторкурсов, окружил бы каждую заимку и хотя бы ближние леса и начал выколачивать…
— Кого выколачивать? Население?
— Зачем население? Бандитов…
— А откуда ты знаешь, кто тут
— Ну, можно все-таки понять, — я тоже снял с плеча лыжи. — Вон твой рыжий крестный, этот самый Лазарь Баукин, открыто ходит по заимке. И еще насмехается. И мы с тобой ничего сейчас не можем ему сделать, а он…
Я хотел сказать, что Баукин еще сегодня подкараулит нас где-нибудь, но не сказал, не решился. Венька это сам знает, а если я скажу, он подумает, что я струсил и его пугаю.
Я сделал вид, что у меня не застегивается пряжка от ремня на креплении, и выругался, чтобы не продолжать разговора.
А Венька вдруг засмеялся. Может быть, он понял мою хитрость, понял, что я побаиваюсь и еще больше боюсь признаться в этом.
Мы сворачиваем к лесу. Он чернеет невдалеке, и кажется во тьме, что это не лес, а забор — высоченный каменный забор, а за ним еще видно здание с башнями и крестами на башнях.
Венька спрашивает:
— Ты как думаешь, кто это, у кого вот мы сейчас в избе были?
— По избе, по обстановке, я думаю, это кулак…
— Кулак — это еще пустяки. Это Усцов Елизар Дементьевич — очень крупный бандитский связчик. И еще старичок там был, который жиганов ругал, — это тоже связчик. Енютин. У него сын в клочковской банде действовал. Мы его убили в Золотой пади.
— Правильно, — вспомнил я. — Один убитый действительно был — мы точно установили — Енютин.
— И этот Усцов тоже зятя потерял. Дочка его в красной кофточке — бандитская вдова. Мужа ее в прошлом году убили. А слышал, как они разговаривают? Птиц и зверей жалеют…
— А ты с ними разговорился, стал им что-то такое объяснять.
— Да я им, что ли, объяснял! Тут же всякий народ. И это обидно, что людям никто ничего не объясняет. И мы тоже хороши! Второй год тут крутимся вокруг да около, а толку мало.
— А эти старики так и не поняли, кто мы и откуда…
— Ну как не поняли! — засмеялся Венька. — Они тоже не дураки. Они и про оружие нас спрашивали неспроста. И похвалили за смелость, чтобы испугать. Это двойной народишко, с двойным ходом. Им палец в рот не клади. Откусят.
Венька отчего-то повеселел. Вынул из кармана ржаной сухарь, разломил его и дал половину мне.
Сухарь был присыпан крупной солью, прикипевшей, но не растворившейся в хлебе. Покусывать и сосать его сейчас было величайшим наслаждением.
— И еще имею брынзу, — сказал Венька и протянул мне кусок.
— Да ты погоди, — хотел я удержать его от расточительности. Мы только что попили молока. А нам еще, наверно, идти
— Не заплачем, — опять засмеялся Венька. — Нам теперь недалеко до Больших выселок. Мы быстро добежим. Часа за два. Я тут летом был. Правда, я тогда на телеге ехал.
— А как у тебя плечо?
— Ничего. Ты знаешь, как будто даже лучше. Поначалу, когда палку берешь, больно, а потом ничего.
Мы идем не по дороге, хорошо наезженной, чуть поблескивающей во тьме, а почти рядом с дорогой.
— А эту женщину, такую мордастую, в пестром платке, ты заметил? — спрашивает Венька.
— Это какую?
— Ну, которая сидела против меня, такая румяная, черные нахальные глаза. Она еще спросила про жиганов, когда говорили про птиц и зверей…
— Ах, эта, — вспоминаю я, — которая натянула платочек на глаза?
— Так это же и есть Анфиса Большакова, которая жила с «императором». Но он ее, говорят, бросил…
— Неужели это она? — удивляюсь я, и мне очень жаль, что я ее не рассмотрел как следует.
Правда, мне больше всего хотелось посмотреть Кланьку Звягину, которую сильно хвалил за красоту старший милиционер Воробьев. Она живет, он сказал, где-то у Пузырева озера. И я спрашиваю Веньку:
— А Пузырево озеро отсюда далеко? Мы сегодня туда не попадем?
— Ну что ты! Конечно, не попадем: это очень далеко. Нам бы только до Больших выселок добраться…
И Венька, продвигаясь впереди меня, заметно прибавляет ходу.
Наверно, у него уже в самом деле не болит плечо. Или он только бодрится. Но я едва поспеваю за ним по скользкому, чуть подтаявшему снегу.
Уж скорее бы, в самом деле, дойти до Больших выселок. Лыжи как будто разъезжаются в разные стороны. И к тому же начинается ветер.
— Похоже, будет пурга, — говорю я.
— Похоже, — соглашается Венька. — Но мы быстро добежим. Уже совсем недалеко. Только надо держаться дороги. Дорога тут прямая.
Дорога все время идет вдоль тайги, которая шумит на разные голоса. Будто там внутри, в самой глубине, в чащобе, громко переговариваются люди, завывают волки и грозно мяукают огромные коты. Но это только кажется. Никого там нет.
Во всяком случае, можно поручиться, что близ заимки, близ дороги никого нет. И не может быть в такое время. А у страха глаза велики. Не надо, однако, настраивать себя на всякие ужасы. Это первое правило: не надо себя настраивать. Просто в тайге, как всегда на сильном ветру, завывают ели, свистят голые прутья берез и трещат, ломаясь, неуклюжие ветви сосен. Все это вместе и создает разноголосый, пугающий шум.
Венька оглядывается:
— Ну, как ты?
— Ничего.
— Ну, давай нажимай! Тут уж совсем близко. До пурги добежим до Больших выселок. А там спать. Или, может, еще потолкуем с кем-нибудь. Тут, на Выселках, есть наши люди, если… если их, конечно, не стукнули…