Жиган
Шрифт:
Константин подозрительно покосился на соседа.
– Зачем ты мне все это рассказываешь?
– Думаешь, что я наседка? – усмехнулся Архип. – Правильно, на зоне верить никому нельзя. Запомни главное из правил – не верь, не бойся, не проси.
– Так я же еще не на зоне, – усмехнулся Константин.
– Может, оно и так. Больничка – это, конечно, еще не зона. Но раз сюда попал, значит, и до хаты недалеко. Хата – это и есть зона. Строгача тебе, конечно, не дадут, и крыта вряд ли светит, то есть тюрьма по-нашему. А вот общаг – колония общего режима – тебе обеспечен. Раз сюда попал,
– А что такое красная зона?
– Это колония, в которой живут не по нашим воровским понятиям, а по законам, установленным администрацией, хозяином. Хозяин – начальник колонии. Они, конечно, хозяева, как и все люди, бывают разными, но в основном гады. В красной зоне на хозяина работают все, даже смотрящие. И авторитеты ссучиваются, и даже воры в законе. Их потом, конечно, на воровских сходняках короны вора в законе лишают. Но если ты попадешь в ссученную зону, тебе от этого не легче. Как смотрящий себя на зоне ведет, так и блатные. Он ссучился – и они садятся на клейстер.
– Куда садятся?
– Сидеть на клейстере – это по фене значит стучать на своих, доносить хозяину, администрации колонии за лишнюю пайку или поблажку какую. Ничего хуже этого не знаю. Все остальное хоть как-то понять могу, а это…
– А что остальное?
– Всякое бывает в зоне. Здесь ведь все, как в стране нашей великой, только масштаб поменьше, потому видно как на ладони. Часто крысятники попадаются. Это те, которые у своих же товарищей по камере воруют. Жизнь тут не сладкая, особо не нагужуешь. Некоторые опускаются до того, что своих обворовывают. За это и замесить могут, и тубарь устроить, то есть табуреткой по черепу молотить до тех пор, пока что-нибудь одно не сломается. И почки опустить. Потом кровью ссать будешь. Так что попадешь на хату, упаси тебя бог воровать у своих. Запомнил?
– Запомнил.
– Попадешь в правильную камеру, будут проверять тебя по понятиям, значит, честно. Не садись, пока не пригласят, ничего ни у кого не бери, даже если предлагают. Знаешь, чем ты мне сегодня понравился?
– Не знаю.
– Когда ответил «благодарю», а не «спасибо». Это ты правильно сказал, и всегда так говори. «Благодарю» – это значит, что ты благодарен, чувства правильные испытываешь, а «спасибо» забудь навсегда. Увидишь на хате в камере мужика в красном – не подходи к нему и не разговаривай. Это опущенные, педерасты, петухи. Их еще по-разному называют – мастевые, тузы червонные. Масть, значит, у них такая. Петухам опущенным женские клички дают – Люська или Маргарита, Наташка, Маруся. Притрагиваться к ним нельзя, из рук ничего брать нельзя. Многих по незнанке в петухи определяют.
– Как это?
– Очень просто. Вот ты, первоход, попал в СИЗО, на хату. Настроение, конечно, хуже некуда, подбегает к тебе такой с улыбочкой, лебезит, сигарету протягивает – мол, закурить хочешь? Ты берешь. Все, теперь на тебе печать, клеймо, и никогда этого клейма не смыть. Сделают тебя пробитым, опустят, татуировочку на спине нарисуют – туз бубновый. Тогда пиши пропало.
– Что-то я не пойму, – с сомнением произнес Константин, – ты блатной или только прикидываешься? Сам ведь сказал – не верь никому.
– Учишься понемногу, – осклабился Архип. – Таких, как я, называют блатными. Две ходки у меня за плечами, нынче будет третья. А ты пацан, судя по всему, правильный. Мне-то вроде бы и волноваться незачем, а вот не хочу, чтобы жизнь твоя наперекосяк пошла. Гнида какая-нибудь попадется, и…
– Вроде этих? – Константин выразительно посмотрел на Сироту, который с увлечением резался в карты, не обращая внимания на происходящее вокруг.
– Это «шестерки», торпеды, даже не блатные, так, приблатненные. Бояться их не стоит, но опасаться всегда надо. Могут подлянку подложить. Здесь, на больничке, они смирные. Начнут дергаться – их быстро на хаты вернут. А там жизнь не сладкая. И все равно с ними лучше по-мирному. За языком своим следи, матом не ругайся…
В коридоре за дверью послышались чьи-то голоса и шаги. Карты у игроков исчезли в мгновение ока. Когда дверь распахнулась и в палату вошли двое прапорщиков в мундирах защитного цвета, игроки как ни в чем не бывало восседали на своих кроватях.
– Панфилов, – сказал один из прапорщиков, грозно обведя взглядом комнату, – на выход.
– Что-то вы, гражданин начальник, не по погоде одеты, – съязвил Сирота. – Не дай бог простудитесь.
– Поменьше болтай, Сиротин, – оборвал его прапорщик. – Язык еще не болит?
– А я что, я ничего. Я только за ваше здоровье беспокоюсь.
– О своем подумай. Панфилов, ты что, глухой? Пошевеливайся!
Константин тяжело поднялся и шагнул к двери.
– Руки за спину.
– Прямо вот так, – глухо спросил он, – в пижаме и шлепанцах? Мороз ведь.
– Разговорчики! – прикрикнул прапорщик. Потом, немного смягчившись, добавил: – Ничего, тут недалеко.
Константина провели по коридору в кабинет с табличкой: «Главврач».
– Лицом к стене, – скомандовал один из конвоиров, в то время как второй вошел в кабинет.
«Странно, – успел подумать Константин, – с каких это пор в кабинет к врачу под конвоем водят?»
Снова скрипнула дверь.
– Заходи.
Константин вошел в очень тесную, неуютную комнату, от всего вида которой так и несло казенщиной: крашенные зеленой масляной краской стены, рассохшийся письменный стол, совершенно лишенный бумаг, окно с неизменной наружной решеткой, два стула, железный сейф, старомодный шифоньер в углу. Единственным украшением кабинета был портрет неизвестного Константину светила медицины в пенсне и с бакенбардами.
За столом сидел моложавый милиционер в мундире капитана с вузовским ромбиком на груди. Неуловимым движением он выдернул из-под стола черный кейс с потертыми углами, извлек из него тонкую папочку с белыми тесемками, лист бумаги и ручку.
Глядя на Константина, он долго и муторно раскладывал все это перед собой, потом наконец удовлетворенно кивнул и принялся писать что-то на листе бумаги.
Константин почувствовал, что начинает закипать.
«И долго ты будешь меня мурыжить, гнида?» – подумал он с ненавистью.