Жила-была одна семья

Человек бежал по бульвару под проливным дождем, не замечая ни луж, ни ручьев воды, стекающих с плаща, волос и бороды, ни редких прохожих, провожающих его сочувственными взглядами. «Неужели у бедолаги не нашлось нескольких секунд и пары долларов, чтобы притормозить у любого киоска и купить простенький зонтик?» — казалось, спрашивали они. Человеку не было никакого дела до мыслей тех, кто оказался в этот час неистового разгула стихии на улицах Монреаля. Он очень спешил. Звонок застал его в музее. Телефон вибрировал в кармане, и он, покосившись на служителя, дремавшего на своем стульчике, взглянул на номер, обрадовался,

быстро и тихо ответил. То, что она сказала, заставило его, забыв о приличиях, громко вскрикнуть и медленно осесть на круглую скамью для посетителей. Должно быть, у него был такой вид, что работник музея лишь приоткрыл один глаз, скользнул по посетителю взглядом и снова провалился в сон. Мудрое решение. Даже если бы сейчас к Человеку бросились служители всех двадцати пяти залов с криками: «Сэр, немедленно отключите телефон», он бы попросту ничего не услышал. Он воспринимал только те слова, что произносил в его ухо глухой, потухший голос в телефонной трубке. А она все говорила и говорила, кажется, плакала, и он уже тоже плакал вместе с ней. Потом она сказала:

— Я отправила тебе письмо. Там подробности, адрес и все такое.

Она отсоединилась, а он так и сидел на своей скамье еще какое-то время, пытаясь выстроить из того, что на него обрушилось, какое-нибудь, пусть даже жалкое и никуда не годное, подобие плана дальнейших действий. «Письмо! — наконец промелькнуло в сознании. — Надо прочитать письмо! Прочитать как можно скорее! Там ведь «подробности, адрес и все такое». Он зачем-то снова выудил телефон из кармана и беспомощно посмотрел на него. «Free WiFi», — гостеприимно сообщали таблички в каждом зале музея, и эти сообщения заставили посетителя так громко чертыхнуться, что служитель уже не только открыл глаза, но и, беспокойно заерзав на стуле, тихо, предупреждающе покашлял. А как не обругать себя, если весь мир давно выходит в Интернет со своих трубок, а он все упирается и кричит на каждом углу, что погоду можно узнать из информационных выпусков, а адрес в справочнике. «А справочник в телефонной будке, а телефонная будка на каждом углу». Дома надо обязательно попросить сына объяснить ему, как пользоваться всеми этими новомодными штучками вроде блютуса, навигатора и того же вай-фая. Но когда он еще вернется, а Интернет был необходим срочно, немедленно. И тогда Человек вскочил со скамейки, подлетел к служителю и рявкнул:

— Ближайшее интернет-кафе!

— Простите, сэр?

— Кафе! Компьютеры! Связь! Почта! Я должен проверить почту!

— Минут двадцать отсюда, сэр. И сейчас будет дождь.

— Адрес!

— Где-то на Иллинойс-роуд.

И Человек побежал, уловив напоследок что-то про красную дверь и синюю вывеску. И несся по улицам города, не замечая града льющейся на него холодной дождевой воды, спотыкался, проваливался в лужи, но лишь прибавлял скорость, будто боялся упустить бесконечно прыгающие и повторяющиеся в голове слова: «Иллинойс-роуд, синяя вывеска, красная дверь».

За красной дверью он нашел, что искал. Дрожащими пальцами оплатил полчаса, запустил процессор, застучал по клавишам, приник к экрану, нервно сцепив руки. «Счета, счета, выписка по карте, приглашение посетить премьеру, еще приглашение на какую-то дегустацию, снова счета… А, вот и оно». Он быстро пробежал глазами текст, еще раз перечитал последние предложения и словно услышал, как она произносит глухим, потухшим и ставшим совершенно чужим голосом:

— Послезавтра в одиннадцать утра. Богородское кладбище.

Он выключил компьютер, вышел, шатаясь, из-под синей вывески, поймал, махнув рукой, такси и поехал в аэропорт.

Она была неказистой. Именно так. Было бы неправильно назвать ее безобразной, невзрачной или попросту некрасивой. Все-таки овал лица казался достаточно аккуратным, зеленые глаза притягивали взгляды, а улыбку, пусть слегка кривоватую и не слишком веселую, невозможно было обвинить в неискренности. Но была во всем ее облике какая-то чрезмерность, и это порождало ощущение общей дисгармонии, придавало силуэту отталкивающие черты и лишало фигуру равновесия. Руки были слишком худыми и длинными, а клетчатая юбка, плотно посаженная на несколько сантиметров ниже талии, зрительно делала и без того короткие ноги еще короче.

Несмотря на наличие этой самой юбки, плетеных браслетов-фенечек на узких кистях и смешных бантиков в спутанных волосах, в ее истинной принадлежности к женскому полу вполне можно было бы усомниться. Блеклая маечка цвета недожаренного кешью выглядела бы чуть ярче, имей она более глубокое декольте, но приоткрывать тайну имело смысл лишь в случае существования хотя бы малейшего намека на то, что под вырезом скрывается нечто привлекательное. Соломенные волосы средней длины торчали в разные стороны и могли принадлежать кому угодно: мальчишке-рокеру, вольному художнику, давно не стриженному, девочке-подростку, которой еще неведомы понятия моды и стиля, только что вышедшей из парикмахерской дамочке, гордо несущей на голове укладку под названием «треш», или замученной бытом женщине, едва находящей время между стиркой, готовкой, уборкой для того, чтобы кое-как пригладить непослушные лохмы, прицепив к ним несколько безвкусных заколок. Но больше всего этой прической, вернее ее отсутствием, она напоминала Анни Жирардо в фильме «Каждому свой ад». Была в этих бесформенных прядях какая-то трагичность и безысходность, вызывающая чувство щемящей жалости.

Пожалеть хотелось не только эти дурацкие волосы, тонкие руки и толстые ноги, но и опущенные плечи, и тонкую полоску живота, выглядывающую из-под топа в том месте, где у людей обычно бывает пупок.

Ах, да! Пупок… Ну конечно. Его отсутствие непременно вызовет недоверие, снова посыпятся обвинения в фальши и оторванности от реального мира. Что ж, всегда можно сослаться на авторский замысел, но почему бы заранее не обезоружить всезнающих критиков? Ведь нет ничего проще: пара взмахов ножниц, несколько стежков, и вот уже между юбкой и майкой беззащитно блестит прилепленной стразой, призванной заменить привычный пирсинг, вполне симпатичный пупок. Возможно, слишком глубокий или, наоборот, недостаточно большой, но все же достаточно явный для того, чтобы не спутать его ни с чем другим. А впрочем, от стразы лучше отколоть половину, чтобы эта часть фигуры не выбивалась из общего образа.

Да, определение «неказистая» совершенно точно подходило новенькой больше других. Пусть так. Неказистая. Зато не банальная. Банальностей Саша не терпела. В них отсутствовала яркость, индивидуальность, в них не было личности, не прослеживался характер, не играло настроение. А вот с настроением надо что-то сделать непременно: улыбка хоть и присутствует, а пуговки глаз грустят, на голове бантики, а плечи опущены. Она опустила нити рта, оглядела получившуюся скорбную гримасу, превратила банты в распущенные, мятые ленты и удовлетворенно вздохнула: «Надо будет придумать ей имя. А пока… Пока привычное, но совершенно неизбитое…» Посадила свое творение на полку, постояла, покачалась с носка на пятку, все еще размышляя об имени, но потом, приказав себе не тратить силы понапрасну (имя, как обычно, проявится само, проникнет сквозь тряпки, пропитается красками), тряхнула длинными стрелами темных волос и произнесла нараспев:

— Здравствуй, куколка!

— Эй, куколка, посмотри, что я тебе привез!

Пятилетняя Саша буквально нырнула в чемодан, мешая отцу выловить наконец драгоценный сверток. Обиды мгновенно забыты, ничто теперь не имеет значения. Ни напускная важность, с которой старшая сестра разложила на секретере замысловатые шариковые ручки, внутри которых из стороны в сторону путешествовала мимо Дворца дожей гондола с гондольером в шляпе. Ни надрывный плач младшего брата, у которого Саша попыталась забрать чудную машинку, на которой было написано какое-то непонятное слово «Polizia». Ни появившиеся в голосе мамы сердитые нотки, ни твердость ее рук, пытающихся выудить девочку из чемодана. Только веселый окрик отца: «Да подожди, торопыга, разобьешь ведь!» — заставил ее притормозить, замереть в нетерпеливом ожидании, глядя, как он аккуратно разворачивает бумагу.

Саша сделала шаг вперед, наклонилась над папиными руками, осторожно потрогала пальчиком какой-то непонятный предмет. «Твердо».

— Керамика. Очень хрупкая. Настоящая ручная работа, — не без хвастовства сказал папа.

Саша растерянно обернулась к маме и заметила, что та определенно понимала, о чем говорил отец. Девочка снова поглядела на то, что папа назвал керамикой. Ничего особенного: намек на нос и губы, прорези для глаз, россыпь черно-золотых блесток у висков на лбу, и все такое маленькое — на себя не примерить. И что с этим делать?