Жила-была одна семья

Райт Лариса

Она так и сидела, сжимая телефон в руке. Потом очнулась, набрала несколько цифр и тут же отбросила трубку. Когда она перестанет пытаться звонить брату? Почти месяц прошел, а она через день насилует телефон его номером. И сбежать некуда, чтобы примириться с потерей. Саша вот укрылась в Монреале и не дает о себе знать. Впрочем, сестра считает, что ей гораздо больнее. Конечно, они с Вовкой были почти погодки, а вели себя и вовсе как близнецы. Ни дня не могли прожить, чтобы хотя бы не перемолвиться словом друг с другом, а после смерти мамы сблизились еще сильнее, словно каждый взял на себя заботу о другом. Ира всегда была для них старшей, немного чужой: слишком правильной, слишком счастливой.

Была такой для них обоих, пока от Вовки не ушла

Ляля. И тогда она ему рассказала. Сама не знала зачем. То ли потому, что хотела утешить: «Не одному тебе плохо. В моей жизни тоже не все так гладко, как кажется», то ли оттого, что самой понадобилось утешение: «Я так устала играть в счастье, так устала жить в сказке для окружающих, я все время вру, Вовка. Мише, детям, вам, себе — всем. У меня все наполовину, а так хочется целого пирога. Помнишь, как в детстве: сбегать в булочную, купить пятикопеечный рогалик и съесть, ни с кем не поделившись. Это ли не счастье? А я все время этот рогалик рву, нет, даже не рву, а так, крошу на малюсенькие кусочки, чтобы всем досталось». А может быть, она просто хотела тогда услышать совет? Да, советчиков в ее ситуации нашлось бы много, да какой толк от чужих наставлений человеку, которым движет река? Ира захочет повернуть направо, а как повернешь, если русло для тебя давно уже налево проложено? Нет, не советов тогда ждала она и не помощи искала. Просто хотела выговориться. И выговорилась, и выговаривалась потом постоянно.

А теперь что? Теперь и поговорить-то не с кем. Саша думает, ее горе больше, что в ее мире не осталось никого, кроме кукол. А что куклы? Разве этого мало? Куклы — это тоже жизнь, много жизней, которые Саша проживает одну за другой, создавая очередной персонаж. И у Вовки было много историй, в каждой новой песне — проигранная судьба. Вовка и Саша — творцы, а Ира — так, обыватель. Обыватель, пускающий всем пыль в глаза, убедивший окружающих в своей непогрешимости, прямолинейности и четкой направленности на следование однажды принятому курсу. А у нее ведь и курса даже никакого нет: произвольные зигзаги и повороты. Иной раз встретится какой-нибудь камушек, о который можно споткнуться, опереться и выскочить на берег, но она камни обходит стороной, потому и плывет до сих пор в своей топкой, грязной речушке. И никто, кроме ее единственного спутника, не ведает об этом заплыве длиною в жизнь. Вовка вот знал. И ей было так легко от того, что можно было с кем-то делиться. Просто делиться, не ожидая спасения, не прося совета, не получая осуждения. Так хорошо было осязать плывущее из телефонной трубки сочувствие. А теперь кто ее пожалеет, кто подставит плечо? Саша? Сама мысль об этом казалась Ире нелепой. С кем угодно можно было поделиться своей историей, но только не с младшей сестрой. Она лишь на секунду представила.

— Как ты могла? Как могла? — У Саши от негодования определенно началась бы нервная дрожь. Она бы наступала на Иру, гневно встряхивая кудрями, испепеляя взглядом ту, что столько лет была образцом порядочности и вдруг в один миг слетела с пьедестала.

И что бы сделала Ира? Пошла бы на поводу у своей обыденности: стала бы оправдываться и защищаться? А какой лучший способ защиты? Конечно же, нападение:

— А Вовка все знал, слышишь? И никогда не говорил мне ни слова упрека!

— Вовка? Знал? — Это окончательно доконало бы Сашу. Ира могла себе позволить рискнуть лишиться Сашиного уважения, но лишить его Вовку у нее никогда не хватило бы духу.

Саша слишком любила брата, чтобы теперь, кроме его смерти, еще переживать и разочарование в нем. Она любила говорить:

— У тебя, Иришка, есть муж и дети, а у нас с Вовкой только мы, и больше никого.

— А я?

— А я же говорю: у тебя муж и дети.

У них — Ириных младшеньких — и правда никого не было, зато было то, что делало их связь еще прочнее, понятнее. Они могли часами делиться друг с другом планами, задумками. Саша показывала Вовке эскизы, и он легко представлял конечный результат, а Ира видела лишь карандашные линии на белой

бумаге.

— Ну как же ты не можешь понять? Здесь шляпка, здесь локоны. Ир, неужели не видишь? Саш, а из чего волосы делать будешь?

— Наверное, из пряжи. В этом образе важна натуральность.

— Согласен. Хлопок или шерсть?

— Скорее шелк.

— Точно, как я не догадался?! Ир, ну теперь взгляни. Вот же шелковые нити волос, а тут глаза, и платье, смотри, вразлет. Я прям вижу эту Офелию, а ты?

— Да-да, кажется, я тоже начинаю что-то представлять…

— Врешь, — Вовка радостно гоготал, — ты же не видишь утопленницу.

Ира тоже улыбалась. Подумаешь, не рассмотрела утопленницу на бумаге! А зачем ей это? Она утопленницу каждый день в зеркале видит.

Вовка легко сочинял песни, и когда исполнял их сестрам, Ира просто слушала голос брата, а Саша вслушивалась:

— Здесь надрыва слишком много. Ни к чему это, у тебя и так текст душу переворачивает, а крик только смазывает впечатление. А в этом месте лучше ускорить темп, иначе мелодия получается какой-то затянутой, нудной.

Ира недоумевала: зачем она это делает? Зачем обижает брата? К чему придирается? А Вовка лишь радовался замечаниям, благосклонно принимал критику:

— Умница ты моя! Что бы я без тебя делал? Вот слушай: так лучше будет?

И снова пел. Ире казалось, что ничего не изменилось ни в голосе, ни в нотах, а Саша благосклонно кивала, и Вовка, откладывая гитару, радостно соглашался:

— Да, ты права. Я произведу фурор в гараже!

— Ты произведешь фурор во всем мире!

Ира многозначительно хмыкала: для чего, спрашивается, тешить человека бесполезными иллюзиями? Если у Саши получилось прыгнуть выше головы, это еще не значит, что всем по силам покорять высоты. Зачем за уши тащить человека к вершине, если ему комфортно у подножия? Она всегда считала, что брат был искренне счастлив тем, что имеет: стабильная работа в автомобильном салоне, обеспечивающая такие недешевые хобби, как спортивные мотоциклы и музыкальная группа, тесный круг единомышленников, собирающихся в гараже, песни, обнажающие душу. Так ли уж необходимо обнажать душу перед массами? Ира скорее умерла бы, чем на это решилась. Вот Саша привыкла, наверное, к тому, что критики, рассматривая ее работы, выносили вердикт, в каком состоянии находился автор, выполняя ту или иную модель, а Ира ни за что не согласилась бы, чтобы ее так пристально изучали, направляли на нее линзы микроскопа. Она не была стеснительной. Просто слишком много личного скрывалось внутри. Внешнее было доступно и понятно, Саша же говорила: муж, дети… Добавить в этот коктейль рутинную двадцатилетнюю деятельность на ниве грамматики и словообразования, и перед вами идеал современной счастливой женщины. Но идеал, как известно, лишен недостатков, и незачем его разглядывать через лупу. А Вовка, оказывается, был готов быть подвергнутым пристальному вниманию общественности.

— На мою выставку приходил один музыкальный продюсер. — Саша так сияла от удовольствия, что Ира не нашла ничего лучшего, чем спросить:

— Симпатичный?

— Нормальный вроде. Я как-то не рассматривала. — Саша недоуменно пожала плечами.

— А что ты так радуешься?

— Я дала ему кассету с Вовкиными записями, и он обещал позвонить, если ему понравится.

— И?

— И позвонил! Оставил телефон, попросил Вовку с ним связаться. Хочет встретиться.

— Саш, зря ты! Вова не пойдет.

— Конечно, не пойдет! Побежит!

И он побежал. Ира только тогда, несколько месяцев назад, увидев сияющего брата с подписанным контрактом, поняла, насколько они похожи, Саша и Вовка, и насколько далека была от них она сама. Эти двое были полны радостных ожиданий, к чему-то стремились и хотели от жизни максимума, а Ира давно уже привыкла жить согласно давно установленному минимуму и не пыталась покорить другие высоты.

— Мам, ты чего замерла над трубкой? — Голос дочери требовательным дискантом ворвался в мысли. — Ты кому-то звонишь, или я могу взять телефон?