Жила, была
Шрифт:
— Поплелись, — неохотно подчинилась Таня.
А дядя не спешил уходить, жадно и завороженно любовался береговой панорамой. Мысленно видел, наверное, ротонду и купол Исаакиевского собора в первозданном виде, без маскировочной окраски. И расчехленный шпиль Адмиралтейства — золотой кораблик вот-вот оторвется от игольного причала, улетит на всех парусах в апрельскую синь. Отбросив песок и доски, Медный всадник опять вздыбил коня и державно простер руку…
Дядя Вася смотрел на город будто в первый, но и в последний раз. Взор его, растроганный и
— Не любовь и голод правят миром. О нет, нет. Миром правят Красота и Любовь. Только они!
Тане вдруг страшно сделалось за дядю и боязно.
— Пойдем домой, пожалуйста.
Дядя Вася вздохнул, протяжно и облегченно, точно освободился от тяжести, завершил главную работу. Успокоил: — Конечно, домой. Куда же еще, дружок?
— Постоим, дружок… Подумаем…
Дядя Вася, приоткрыв рот, устремил глаза в небо. Таня чуть прижалась, спросила доверчиво:
— О чем ты думаешь?
Дядя, наверное, не захотел огорчать ее, а может быть, и в самом деле думал именно о том:
— Что растешь, что уже вровень с моим плечом. И вспомнилось, как маленькой, трехлетней…
Воспоминание размягчило улыбкой пергаментные, ломкие, в трещинках губы дяди Васи.
— Маленькую, тебя спрашивали: «Любишь дядю?» Ты отвечала: «У нас взаимная любовь». Так вот, было годика три тебе, под моим наблюдением находилась, в нашей комнате. Леша где-то мотался по служебным делам, а я чем-то так увлекся, что и о тебе забыл. Ушел с головой в свое занятие. Через полчаса или час хватился: «Где моя племянница, где дружок мой?» Очень уж тихо в комнате. А ты стоишь в кресле и, держась за спинку, вдумчиво, серьезно рассматриваешь «Сикстинскую мадонну».
«Нравится?» А ты, вместо ответа: «Кто его обидел?» До меня не сразу дошло — кого его. «Так его же, ребеночка!»
Я впервые посмотрел на картину не взрослыми глазами. Прежде все мое внимание занимала прекрасная женщина. Теперь я сосредоточился на ребенке. И впрямь, недетский взгляд его выражал обиду, недоумение, ожидание.
— Мне и сейчас ребеночка жалко, — призналась Таня. — Я эту картину всегда люблю.
— Вот и забери, повесь у себя.
Таня протестующе посмотрела на дядю.
— Не сейчас, когда… Когда силы будут, дружок. Поплелись?
— Не звонил, не приходил кто? — всякий раз спрашивала мама, возвращаясь откуда-нибудь домой. Все забывает, что телефон не работает. Зайти… Неписаное правило утвердилось: даже родственники — редкие гости.
Причиной тому не только большие расстояния, запредельное истощение и слабосилие, но и особая, блокадная деликатность.
— Все нас забыли, доча, факт, — обижалась мама, хотя сама поддерживала связь лишь с Нащериными. — До войны
Вале, конечно, тяжко приходить сюда. Сама сказала: «Не могу пока».
Все парни из Лёкиного оркестра на фронте, а Вася Крылов, искалеченный в зимней кампании до большой войны, запропал неизвестно куда, как и Нина…
И вот нежданно-негаданно, жаль, что в отсутствие мамы, явился Игорь Черненко, «директор» струнного оркестра и ближний, с Третьей линии, сосед. Он был ранен у Невской Дубровки, на «Пятачке», отлежал в госпитале и получил десятидневный отпуск. От него пахло бинтами и лекарствами.
— Как же так, как же так? — вопрошал Игорь неизвестно кого. Смерть друга ошеломила его. Не в атаку же ходил, не в окопе сидел Лека Савичев — и погиб.
Таня же, глядя на Черненко, не могла понять, почему сержант артиллерии, герой-фронтовик такой изможденный? Как обыкновенный блокадник.
— Вас плохо кормили в военной больнице?
— Почему? В госпитале харчи нормальные, усиленные даже. Я с полпуда в весе прибавил.
— В стационаре у Леки тоже было усиленное питание, — рассказала Таня.
Черненко достал из шинели папиросы:
— Леке вез в подарок. Таня не знала, что сказать.
— Возьми. Обменяете на что-нибудь. «Беломор» — нарасхват.
На Андреевском рынке за пачку «Беломора» давали все, что угодно: хлеб, сахар, шроты, какао-порошок, столярный клей, бронзовую статуэтку, хрусталь и шелк.
Мама выменяла кокосовое молоко, парфюмерный съедобный продукт. До войны его добавляли в туалетное мыло и крем для лица. Теперь несколько раз давали по талончикам на сахар. Кокосовое молоко, похожее на чешуйки, настроганные со стеариновой свечки, было вкусным и приятным, но очень уж быстро таяло во рту. Один запах оставался, нежный и тонкий, да и то на очень короткое время. Как простые духи.
— На обертке еще пальмы были нарисованы, — вспомнила мама довоенное туалетное мыло «Кокосовое».
Таня взяла на кончик ложечки несколько белых чешуек, осторожно перенесла их на язык и отпила кипяток из чашки. Она закрыла глаза и увидела пустынный остров в океане, широкую полосу кораллового песка и, чуть поодаль от уреза синей воды, согнутые ветром пальмы. Под веерными листьями висели крупные кокосовые орехи.
— Вот бы жить на острове, — подумала вслух.
— А мы где живем, доча? — не поняла мама. — На острове и живем, на Васильевском.
— Нет, там, где кокосы…
Зуб вырвался сам по себе. Точнее — вывалился, выпал из распухшей десны. Мама хотела откусить поджаренную на «буржуйке» корочку — и лишилась зуба. То, что к истощению прибавилась цинга, давно обнаружилось. Стали отекать ноги и руки, покрываться синяками и язвочками, острая боль в суставах мешала ходьбе. Теперь зубы посыпались…
— Надо было лук просить, — сказала озабоченно Таня. — «Беломор» очень ценится.