Жить, чтобы рассказывать о жизни
Шрифт:
Дружба с Камило Торресом и Вилларом Борда вскоре вышла за пределы учебных аудиторий и редакционной комнаты, и мы больше времени проводили на улице, а не в университете. Они горели медленным огнем жесткой непримиримости к политической и общественной ситуации в стране. Полностью погруженный в постижение тайн литературного ремесла, я и не пытался понять их бесконечный анализ и мрачные предчувствия. Но их влияние на меня все-таки было заметнее других, даже самых приятных и полезных знакомств того времени.
В университете на занятиях я, наоборот, не мог добиться успеха. Я всегда сожалел о том, что относился непочтительно к достоинствам именитых преподавателей, которые терпели наше пренебрежение. Среди них был и Альфонсо Лопес Мичельсен, сын единственного
Он являлся на свою кафедру «Введение в юриспруденцию» с раздражающей пунктуальностью, в великолепных кашемировых пиджаках, сшитых в Лондоне. Он занимался, не глядя ни на кого, с отрешенным видом, свойственным близоруким умникам, которые всегда словно немного витают в далеких мечтах. Его уроки казались мне заунывными монологами, как, впрочем, и все, что не имело отношения к поэзии. Но некая тоска в его голосе обладала гипнотической силой некоего заклинателя змей. Его разностороннее образование в области литературы уже тогда имело прочную основу, и он умел применять его письменно и устно.
Я смог оценить его только годы спустя, когда мы вновь познакомились и стали друзьями уже за пределами сопорозного состояния кафедры. Его репутация жестокого политика питалась почти магическим личным очарованием и опасной прозорливостью угадывать тайные намерения людей. На самом деле этого он хотел меньше всего. Несмотря на это, самой выдающейся способностью его как политического деятеля было удивительное умение создавать исторические ситуации одной-единственной фразой.
Со временем мы стали хорошими друзьями, но в университете я не был самым усердным и прилежным учеником, и из-за моей непреодолимой застенчивости я всегда держался отчужденно, особенно с людьми, которыми восхищался. Поэтому я был очень удивлен, когда он вызвал меня на итоговый экзамен в конце первого курса, даже несмотря на мои постоянные прогулы, благодаря которым я заслужил репутацию невидимого ученика.
Я использовал свою старую уловку — отклониться от темы разговора с помощью риторических приемов. Я понял, что учитель догадался о моей хитрости, но, видимо, воспринял ее как литературное развлечение. Но в агонии экзамена я совершил единственную ошибку, употребив понятие «право давности», и он поторопился спросить у меня его определение, чтобы убедиться, что я действительно понимал, о чем говорил.
— Это значит приобретать право собственности по истечении определенного срока, — ответил я.
И он тут же уточнил:
— Так это погашение права или его приобретение?
Смысл был один и тот же, но я не стал спорить с ним из-за врожденного чувства неуверенности в себе. Думаю, это была одна из его известных застольных шуток, потому что она никоим образом не отразилась на оценке. Годы спустя я рассказал ему об этом случае, но он, разумеется, его не помнил, а после этого уже ни он, ни я не были уверены в том, что все это произошло на самом деле.
Для нас обоих литература стала прекрасной гаванью, где мы забывали о политике и тайнах «права давности», открывали удивительные книги и забытых писателей во время бесконечных разговоров, которые иногда заканчивались сорванными планами и ссорами с нашими супругами. Моя мать убедила меня, что мы с ним были родственниками, и это правда. И все же больше любых дальних родственных связей нас делала похожими общая страсть к пению народных колумбийских песен.
Другим случайным родственником со стороны отца был Карлос Г. Пареха, преподаватель политической экономии. Он был владельцем книжного магазина «Гранколомбия», популярного особенно у студентов благодаря прекрасному обычаю выставлять без присмотра на открытых столах новинки известных авторов.
Даже мы, его ученики, толкаясь в магазине в суматохе вечера, искусно и незаметно прятали книги, руководствуясь школьным законом, согласно которому красть книги — это преступление, но не грех. Не из честности, а только из панического страха моя роль при краже сводилась к тому, что я загораживал спины более ловких, при одном условии, что они выносили книги и для меня. Однажды вечером, как только один из моих сообщников скрылся с книгой Франсиско Луиса Бернардеса «Город без Лауры», я почувствовал чью-то сильную руку на своем плече и услышал властный голос:
— Ну, наконец, черт возьми!
Я сильно испугался и тут же столкнулся лицом к лицу с учителем Карлосом Г. Пареха, в то время как три моих сообщника пустились наутек. К счастью, прежде чем извиняться, я вовремя сообразил, что учитель и не подозревал меня в воровстве, а его удивление было вызвано тем, что вот уже больше месяца он не видел меня на своих занятиях. Высказав скорее обычные упреки, он спросил меня:
— Это правда, что ты сын Габриэля Элихио?
Это было правдой, но я ответил отрицательно, потому что знал, что наши отцы на самом деле не общались из-за одной личной ссоры, которой я никогда не понимал. Но позже он все-таки узнал правду и с того самого дня в книжном магазине и во время уроков выделял меня как своего племянника. Мы с ним говорили больше о политике, чем о литературе, несмотря на то что он написал и опубликовал под псевдонимом Симон Латино несколько сборников абсолютно непохожих стихов, будто их писали разные люди. Но выявление нашего родства сослужило ему добрую службу, потому что я перестал участвовать в воровстве книг из его магазина.
Другой великолепный учитель, Диего Монтанья Куэллар, был полной противоположностью Лопеса Мичельсена, между ними, казалось, происходило тайное соперничество: Лопеса как непримиримого либерала и Монтаньи Куэллара как левого радикала. Я поддерживал с ним прекрасные отношения за пределами кафедры. И мне всегда казалось, что Лопес Мичельсен относился ко мне как к неопытному начинающему поэту, а Монтанья Куэллар, наоборот, видел во мне будущего революционера.
Моя симпатия к Монтанье Куэллару началась с его недоуменного взгляда, которым он встретил трех молодых офицеров из Военной школы, которые посещали его уроки в парадной форме. Они отличались особой казарменной аккуратностью, уединенно садились всегда на одних и тех же местах, делали аккуратные записи и на строгих экзаменах получали заслуженные оценки. Диего Монтанья Куэллар с первых же дней в частной беседе посоветовал им не ходить на занятия в военной форме. Они в свойственной им вежливой манере ответили ему, что выполняют приказ руководства. Потом они не упускали ни единой возможности заставить его это почувствовать. В любом случае, несмотря на их странности, и ученикам, и учителям было ясно, что трое военных будут достойными учениками.
Одетые в одинаковую безупречную военную форму, они приходили всегда вместе и вовремя. Садились поодаль и были самыми серьезными и прилежными учениками в классе, но мне всегда казалось, что они жили в другом мире в отличие от нас. Когда к ним кто-то обращался, они отвечали внимательно и любезно, но всегда с неизбежным формализмом: не говорили больше, чем их спрашивали. Мы, гражданские, во время сессии делились на группы по четыре человека и учили экзамены в кафе, по субботам ходили на танцы, студенческие бои камнями, в большие таверны и мрачные бордели того времени, но никогда, даже случайно, не встречались с нашими военными однокурсниками.
В течение целого года совместного обучения в университете мне удавалось только приветствовать их. Не хватало времени и потому, что они приходили ровно к началу занятий и уходили с последним словом учителя, ни с кем не общаясь, за исключением таких же молодых военных со второго курса, с которыми они проводили время на переменах. Я никогда не знал ни их имена и ничего другого о них. Сейчас я понимаю, что эта отчужденность возникала не по их, а по моей вине, ведь я так и не смог пережить ту боль, с которой мои бабушка и дедушка вспоминали о беспощадных войнах и жестоких массовых убийствах на банановых плантациях.