Жить для возвращения
Шрифт:
Теплоход пришел в Игарку в полдень, и, наскоро устроившись на мерзлотной станции, я ринулся знакомиться с городом. Тут же меня остановили в проулке трое местных, завели за какой-то сарай и объявили, что сейчас научат меня уму-разуму, отобьют охоту шиться к Нюрке из восьмого барака. Спас билет с «Иосифа Сталина», доказывавший мое алиби: шиться к Нюрке «третьего дня» я никак не мог. Парни тотчас отпустили меня, порекомендовав не очень-то расхаживать по улицам, невзирая на круглосуточный полярный день.
В Игарке экспедиция провела недели две, готовясь к перелету в предгорья Путораны, суровой заполярной горной страны, мерзлоту которой нам предстояло бурить, измерять и исследовать. Рабочие подбирали буровой и прочий инструмент, начальство листало многотомные отчеты, хранившиеся на станции, мне поручили собрать аптечку с помощью местных докторов. Можно было бы и не упоминать об этом, если бы в перечень медикаментов не входил пузырек с диметилфталатом, ценнейшим антикомариным средством. В те годы это был не просто сверхдефицит, но дефицит, так сказать, со знаком качества. Диметилфталат являлся препаратом секретным, говорили, будто его создатели получили по закрытой линии Сталинскую премию. Нам выдали всего двести граммов этого снадобья, и пользовались мы им трепетно. Едва-едва касались пальцами горлышка пузырька и, словно модница с флакончиком французских духов, слегка проводили по наиболее нежным и уязвимым участкам тела. Например, по горлу, запястьям, все остальное было укрыто одеждами, а лицо — накомарником. Вскоре выяснилось, что «намордник» ничуть не спасает.
Через несколько дней, обедая в городской столовой, мы с Сережей и Калей вдруг услышали, как одна официантка кричит через зал другой: «Манька, слышь, Берию поймали, говорят — английский шпион». Оказалось, что до Игарки с большим опозданием донеслись сведения об аресте в Москве кровавого маршала. Мы еще долго этому не верили, пока собственными глазами не прочли сообщение в газете, а пресса из Москвы поступала сюда в лучшем случае на десятый день. Теперь вообразите себе такую сценку. Прибыв в богом забытый северный поселок посреди бескрайней лесотундры, мы обнаружили в «Красном чуме» (аналоге «Красного уголка» или армейской «Ленинской комнаты») книгу… Л. П. Берия «Из истории большевистских организаций в Закавказье» (кажется, украденную всесильным автором у какого-то расстрелянного им же коммуниста). Хозяин «Красного чума», главный идеолог тех мест, несмотря на все наши увещевания, не решился выбросить крамольное с июня 1953 года издание, поскольку не поступило указаний из окружкома КПСС.
Наша экспедиция работала на территории Эвенкии, однако поселение, в котором мы базировались, было исключительно якутским. Мы так до конца и не осознали, на берегах какого озера вели наблюдения за мерзлотой — у него имелось и старинное «интернациональное» наименование, и якутское, и эвенкийское, поэтому мы величали его просто Озером. Оно располагалось в тысяче с чем-то километрах восточнее Енисея. Мы летели на двухмоторной американской «Каталине», гидросамолете типа «летающая лодка». Несколько «каталин» и родственных им аэропланов «консолидейтед» еще сохранились в Арктике 50-х годов со времен войны, когда они поступали в СССР по лендлизу от наших заокеанских союзников. Эти мощные машины способны летать без дозаправки горючим до полутора суток подряд и перевозить несколько тонн груза плюс добрый десяток пассажиров.
Когда «каталина» начала разбег по Енисею, мне показалось, что «летающая лодка» превратилась в лодку подводную. Исчезла видимость, самолет с ревом продирался сквозь толщу воды, поднимая фонтаны брызг и пены. Машина круто взмыла вверх и величаво поплыла над редкостойным северным лесом, над тундровыми болотами, а затем над мрачными, заснеженными даже в июле, отвесными утесами и глубокими ущельями нагорья Путорана, безжизненного «подбрюшья» полуострова Таймыр. Я впервые в жизни летел на самолете, и, думаю, не у меня одного билась в те часы трусливая мыслишка: случись сейчас что-либо с моторами — и точка, на суше «летающей лодке» делать нечего.
Красота, однако, как известно, может спасти, если не мир, то уж отдельно взятую личность наверняка! В течение всех пяти или шести часов полета мы не отрывались от иллюминаторов. Горы кончились, внизу снова была тундра, с невероятным количеством озер, озерков, рек, речушек, ручейков. И среди них — Озеро, огромное, километров двадцать пять на пятнадцать, и садились мы на него с теми же мириадами брызг. Стихли двигатели, машина закачалась на небольшой волне, мы стали выбрасывать на деревянный причал три с чем-то тонны разнообразных грузов. Через считанные минуты «каталина» улетела, пилоты пообещали забрать нас спустя полтора месяца, и действительно, в назначенный сентябрьский день, чуть ли не в заранее обусловленный час они прилетели за нами. Ничего подобного во всей моей последующей жизни экспедиционного сотрудника и зимовщика не случалось!
Озеро было довольно большим и очень мелким, не глубже четырех-пяти метров в самом центре. Но начинался ветер, и на мелководье разгуливались огромные волны. Здесь водился сиг, вкуснейший пресноводный дар природы, и, начни я сейчас рассказывать о поджаренных сиговых «пупках», то есть нежнейшем брюшке рыбы, боюсь, впаду в полуобморочное состояние крепко оголодавшего человека.
На окраине поселка мы поставили палаточный лагерь. Жили обособленно, местное якутское население проявляло деликатность и не любопытствовало, чем мы тут занимаемся — жители успели навидаться и геологов, и биологов, и геодезистов, и топографов. Иногда поблизости вертелись ребятишки, взрослые же наведывались только за тем, чтобы выклянчить бутылку спирта. Стыдно признаваться, но я вошел в преступный сговор с вечно пьяной личностью по имени Николай Осогосток и выменял спирт на облезлые камусы, длинные чулки-унты из кожи, срезанной с ног оленя. Вылакав бутыль, Николай впал в агрессивное состояние и явился в лагерь требовать добавки. Тут все и раскрылось, я был обруган Сережей за спаивание аборигенов, иными словами, за проведение в жизнь типичной колониальной политики. Кроме меня, никто из наших пойман с поличным на таком злодеянии не был.
Работа наша была несложной, но, как нередко повторял Сережа, «всякая экспедиция, даже подмосковная, это — тяжкий труд». Безусловно, романтика куда как благородна и сладостна, она, что бы там ни говорили скептики, не тускнеет с годами, однако любая, самая захватывающая экспедиция живет все же не романтикой, и уж, конечно, не ею одной. Мы бурили вручную скважины в мерзлоте, которую тогда еще называли вечной (через несколько лет родится громоздкий термин «многолетнемерзлые грунты», а саму науку станут называть «геокриологией»). Трое-четверо рабочих, напрягшись, словно волы или лошади, ходили по часовой стрелке вокруг бурового «снаряда», сантиметр за сантиметром вдавливая его наконечник, так называемую «ложку» со сверхпрочной победитовой коронкой, в твердокаменный льдистый монолит.
После проходки каждых двадцати-тридцати сантиметров грунта всю арматуру поднимали на поверхность, и я выковыривал содержимое «ложки» до последней крупинки, чтобы рассовать его по круглым алюминиевым баночкам-бюксам. Повторное взвешивание натурального и высушенного грунта позволяло определить количество льда в мерзлой породе. На мне лежало также подробное описание состава, цвета, слоистости грунта, я должен был без промедления определять, песок это или супесь, глина или суглинок. Без дружеских советов опытных буровиков-рабочих вряд ли бы мне удалось справиться с этим делом, хотя я успел прослушать в университете курс почвоведения, курс мерзлотоведения, пройти многочисленные учебные практики.
Большим знатоком мерзлотных премудростей был Степан Бутавтас, штатный буровой мастер Игаркской научной станции, пробуривший на своем веку не одну сотню скважин. Он — один из пяти с лишним тысяч литовцев, принудительно доставленных перед войной в Игарку после «добровольного» вхождения прибалтийских республик в дружную семью народов-братьев и сестер. Сколько их погибло на енисейском лесоповале, замерзло в зверском заполярном климате, умерло от недоедания и болезней! Лишь единицам посчастливилось устроиться более или менее сносно. Степана Бутавтаса на мерзлотной станции ценили за приветливость, добродушие и исполнительность.