Жить для возвращения
Шрифт:
Такие сбросы случались у нас очень редко, раз в полгода, в восемь месяцев, и сведения с Большой земли оказывались запоздавшими, устаревшими, иногда устаревшими безнадежно. Однажды Роза Фокина получила сразу несколько посланий от отца, корреспонденция в течение многих месяцев накапливалась в Диксоне и была аккуратно доставлена в одном мешке, однако еще до того Роза получила радиограмму от сестры, гласившую, что их отец скончался. Каково же было ей теперь читать строчки, написанные отцовской рукой, в которых сообщалось, что он жив-здоров, чего и любимой дочке желает, и ждет не дождется того дня, когда они вновь свидятся!
Ну, а уж от нас почта на Большую землю могла попасть лишь в период летней навигации, между июлем и сентябрем.
Нужно рассказать о нашей библиотеке, далеко не стандартной. Она начала формироваться еще в тридцатые годы и потому неизбежно вмещала в себя таких авторов, о которых мы прежде слыхом не слыхивали. Например, Пшибышевского с его многотомными «Детьми сатаны» или «Триумф смерти» Габриэля д’Аннунцио. Этот родоначальник итальянского футуризма и одновременно итальянского же фашизма в свое время задумал красиво умереть и обратился к своему соотечественнику Умберто Нобиле с такой просьбой: отвезти его на дирижабле «Италия» на Северный полюс и оставить во льдах навсегда! (Просьба, естественно, была отклонена).
С Диксона время от времени поступали шифровки, касающиеся… книг, и начальник надолго запирался в своей комнатушке, составляя списки литературных произведений, подлежащих уничтожению! Подобные радиораспоряжения давались циркулярно, то есть для всей Западной Арктики, с ее портами, поселками, морскими и воздушными судами, десятками полярных станций (соответственно, из бухты Тикси или бухты Провидения аналогичные приказы распространялись на всю остальную Арктику).
«Проскрипционные» списки содержали перечень чем-то кому-то не потрафивших книг. При этом предполагалось, что не на этой полярной станции, так на другой, «крамола» сыщется и будет «сактирована» (сожжена, разорвана, изрезана). При мне в разряд запрещенных попал небольшой поэтический сборник лауреата Сталинской премии Иосифа Гришашвили, а случилось это вскоре после XX съезда партии. Я без труда уговорил Михаила дать мне книжечку на часок, чтобы уяснить, за какие грехи следует подвергнуть истреблению детище грузинского поэта-лауреата.
Конечно, там было полно «культовых» панегириков Сталину, однако внимание цензоров, скорее всего, привлек стишок, посвященный приезду в столицу Грузии ближайшего сподвижника вождя товарища Берии. Кажется, он завершался такими строками: «И пусть в Тбилиси твой приезд да славится, да здравствует!» Ей-богу, мне было совсем не жалко отдавать такое на истребление.
Как наш начальник поступал со списанными книгами? — Право, не знаю, могу лишь рассуждать на эту тему. Партийность, к счастью, еще не успела безнадежно укорениться в его честной и совестливой натуре. К тому же он, крестьянский сын и великий трудяга, вряд ли мог смириться с необходимостью столь варварского подхода к материальным ценностям, будь они плодом рук или плодом человеческого разума. По всей вероятности, он просто относил списанные книги на чердак жилого дома, куда никто, кроме него, никогда не заглядывал, и оставлял их там лежать «до лучших времен».
Самым преданным книгочеем был плотник дядя Саша Романов. Отработав смену, а то и две, на «расширении будки», натаскавшись брёвен и намахавшись топором, с раскалившимся докрасна лицом, отполированным морозом и ветром, дядя Саша каждый вечер после ужина степенно располагался в кают-компании. Не обращая ни малейшего внимания на шум, поднимаемый «козлистами», на ворчание поварихи и идеологические нотации парторга, он на долгие часы погружался в чтение. Несколько месяцев подряд плотник изучал Большую Советскую Энциклопедию, тома которой вот уже не один год доставлялись с оказией на зимовку. Он перелистывал страницу за страницей, внимательно вчитываясь в статьи об истории и исторических личностях. Шевеля губами, этот выходец из церковно-приходской школы на дореволюционной Вологодчине пропускал через себя колоссальный объём информации, и она полностью оседала в его редкостной памяти.
Было дяде Саше под пятьдесят, рост он имел под метр девяносто, силу богатырскую, характер спокойный и уживчивый. Он совершенно не пил спиртного, не курил, зато «выражался» виртуозно, всемерно щадя при этом уши наших женщин. На вопрос, есть ли у него дети, с достоинством отвечал:
— Есть, местами. Первую-от жену я похоронил ишо в тридцать втором годе, от ее мне сынок достался, дурным вырос, шельмец, без матери-от. От второго браку сынок и дочка живут где-то, при своей матери, опять же под Вологдой, на родине моей. Алимент высылаю, а чтобы видаться — нету. Ноне с Анной Терентьевной, моей благоверной, проживаем в Архангельске, я к ей после Отечественной кампании прибился, вместях на зимовках бывали, на мысу Желания, на мысу Челюскина, а сюда наладился уж без ей. Пусть, думаю, она в городе на хозяйстве побудет. Деток нам с ей Бог не дал.
— Вы тут, Зиновий Михайлович, про отца моего интересовались. Небось, читывать приходилось графа Игнатьева Алексея Алексеевича «Пятьдесят лет в строю»? Он, ежели помните, командовал эскадроном кавалергардов при дворе государя императора нашего, однофамильца моего, полковника Романова. А другим эскадроном господин Воейков командовал, он-то графского достоинства не имел. И родитель мой служил именно что под йим. Он много мошшнее меня был, отец-от, лет в шестьдесят меня, тридцатилетнего, заламывал, а я тогда в самый сок входил!
Да, уж чем-чем, а силой дядя Саша обижен не был и в свои пятьдесят. Таскал под мышкой, обхватив руками комель, двухсоткилограммовые древесные стволы, в одиночку, накат за накатом, складывал из бревен стены, играючи катал по земле бочки с горючим. Он бесстрашно расхаживал по окрестностям, в том числе и дальним, никогда не беря с собой оружия, и только недоуменно вопрошал:
— А на кой оно мне, карабин ваш? Отродясь с йим не охотился. На мысу Желания-от в сорок седьмом годе голыми руками лавливал белых мишек для зоопарков. Рукавицы нерпичьей кожи наденешь — и к ему, пусть попробует прокусить! Конечно, эдак ходишь только на подростков, матерого так не завалишь, руками-от, это только барон немецкий, враль энтот, фамилию не выговоришь, на медведя с кулаками хаживал. Не, я на мысу Желания для такой цели завсегда топорик держал. Его постоянно надобно за поясом иметь, топорик-от, плотницкой, острый. Заточишь его, поплюешь на его для верности — и с Богом, можно на любого Топтыгина идить. Сей год у нас тут, в Русской, лемминга мало, потому — песцей нету, морского зверя, медведя опять же тоже нету. Однако я топорик свой охотничий все одно имею, а для стройки у меня иной припасен, тоже изрядный.
Дядя Саша говорил так: «Песцей, яйцей, бочка огурцей, немало холуей возле власти толкется…»
Мы не раз беседовали с ним о войне, на которой он был водителем грузовика, подвозившего понтоны для переправ через реки. Как-то я спросил его, много ли немцев он уничтожил на своем веку, и ответ ошеломил меня:
— Дык, слава Господу, кажись, ни единого, нет на мне человеческой крови. Э, Зиновий Михайлович, тому вас в институтах обучили, что врага всенепременно требуется уничтожать, а мне оно не по душе. Немец тоже человек живой. Ну, конечное дело, ежели он на меня первым бы пошел, тогда уж… Винтовочка-трехлинеечка у меня под сидением лежала смазанная, пристрелянная. От автомата-от я сразу отказался, у него смазка густеет, в надобный момент заесть может, а тулочка безотказная завсегда выручит, на войне об том каждый боец знал. Все ж таки я — православной веры, с малолетства помню, что не следует по человеку из ружья палить. У вас-от вера другая, у вас положено око за око менять, зуб за зуб брать, извините уж, если что не так сказал.
Насчет «нашей» веры все далеко не так просто. Иудеям спокон веку приписывают абсолютно неверную трактовку этой чеканной формулировки «око за око». Ссылаясь на нее, наделяют наше племя исключительно мстительными свойствами, раз и навсегда объявляя их типичными для еврейского национального характера. На деле же все совсем иначе. В древнем мире господствовала кровная месть за любое «око» или «зуб», а именно иудеи первыми начали требовать для преступника наказания, говоря современным языком, адекватного содеянному, без превышения, так сказать, норм необходимой обороны.