Жить для возвращения
Шрифт:
Венцом Мишиных деяний стала операция под бюрократическим названием. «Расширение будки ветродвигателя». И подтолкнула начальника к осуществлению этой мучительной для всех, затянувшейся на много месяцев процедуры его любовь к коллективу. Ему хотелось максимально улучшить наш быт, расширить и утеплить жилые помещения, сделать просторнее рабочие места. Так появился бетонный пол в нашей общей любимице-баньке, прошел капитальный ремонт в кают-компании, она же столовая, она же кинозал и бильярдная. Но Мишина мысль шла куда дальше.
В далекие тридцатые годы на станцию доставили ветродвигатель. С помощью пропеллера, установленного на высокой и прочной мачте, рассчитывали преобразовывать даровую энергию ветра (а уж ветра-то в Русской Гавани «было»!) в электрическую. Под ветряк соорудили небольшую деревянную будку размерами два на два метра, водрузили мачту, но почему-то не довели начатое дело до конца, и будка, похожая на собачью конуру, осталась стоять неприкаянной. Механик не раз жаловался, что нет у него полноценной механической мастерской, отвечающей требованиям противопожарной безопасности — а что на арктической зимовке может быть страшнее пожара, если остро не хватает воды для тушения огня, неоткуда ждать помощи, некуда эвакуироваться людям, потерявшим кров над головой?
Словом, наш Миша задумал возвести на основе той будки величественное строение, в котором нашлось бы место и для мастерской, и для дизельной, и для аккумуляторной. На Диксон ушла радиограмма, гласившая, что «коллектив станции в связи с приближающимся очередным съездом Ленинского комсомола взял на себя почетное обязательство собственными силами расширить будку ветродвигателя». Правда, сил для такого масштабного предприятия было маловато, и сметливый начальник намекнул в конце, что на станции есть в наличии три сезонных строительных рабочих для производства ремонта помещений, и они не возражают остаться на зиму, поучаствовать в расширении будки, а заодно и немного заработать. Диксон на удивление споро отреагировал на инициативу передовиков снежных просторов, дал добро, и начались наши страдания.
Чтобы строить, нужно иметь из чего строить, а доставленных «Седовым» с материка бревен и досок хватало лишь на ремонт и мелкие поделки. На берегах большинства островов Ледовитого океана обычно встречается плавник, «выкидной лес», как издревле называли его поморы, целые горы бревен и стволов деревьев, принесенных течениями с теплого юга и выброшенных морем на сушу. Однако в Русской Гавани не было ни бревнышка — повинна в том конфигурация берегов залива, особенности господствующих здесь подводных течений и ветров. Ближайшее «дерево» усеивало побережья других заливов, бухт и губ милях в сорока от нас. Пришлось ходить за ним на моторном вельботе по трое-четверо на борту, раз за разом расширяя зону поиска.
Мы облюбовывали ту или иную бухту, сталкивали в море баграми тяжеленные, пропитанные водой бревна, вколачивали в каждый ствол зазубренное металлическое острие-обушок, наподобие маленького гарпуна, соединяли два-три десятка бревен в плот и волокли его на буксирном тросе сквозь плавучие льдины в родную бухту. Налетали снежные заряды, поднималась крупная волна, нас заливало, глох мотор, и тогда приходилось садиться на весла. Море отрывало бревна по одному, был даже случай, когда всю конструкцию вдребезги разбило, разметало прямо у порога дома, на входе в бухту! Каждый поход на вельботе выматывал, выпотрашивал без остатка. Укачивался я зверски, спасибо ребятам — не издевались надо мной, и мало-помалу я даже начал привыкать к качке.
В конце концов мы набрали достаточно дерева для капитального строительства, то есть для расширения будки ветродвигателя. Пошли бесконечные, на добрых полгода, авралы, общие работы, требовавшие повседневного участия всего коллектива, кроме двух человек, безотлучно стоящих на вахте.
Еще в экспедиции на Озере Сергей Евгеньевич беззлобно и точно называл меня «несручным». Я мало что умел делать по хозяйству, а когда, подобно зайцу, учащемуся зажигать спички, овладевал рано или поздно неким навыком, меня перебрасывали «на другой объект», и все начиналось сначала. Моя несручность проявилась на той стройке в полной мере. Правда, много лет спустя, рассказывая моим родным о нашей жизни, Миша с юмором и добротой говорил, будто я, хоть и мало что умел, безотказно за все брался. Он, конечно, просто не желал огорчать родственников несручного — брался я только за сугубо подсобные работы. С величайшей завистью я наблюдал сейчас, как городские ребята, Володя и Ваня, с ловкостью прирожденных плотников обтесывают древесные стволы, цементируют полы, штукатурят стены, налаживают под руководством механика дизели, выковывают на переносной наковальне разные металлические поделки. Об истинных умельцах из крестьян, о Михаиле или Тимофеиче, а тем более о профессионалах-строителях, уж и не говорю, тут был высший пилотаж.
Надо сказать, окружающие отпускали по моему адресу шуточки, но в целом относились к моей несручности сочувственно. Очевидно, в глубине их сознания, как и в моем, сидело убеждение, что «сручность» и «несручность» — свойства врожденные. Стать настоящим мастером «не своего» дела, по-видимому, может лишь человек, генетически к этому подготовленный. Я оказался приготовишкой.
В разгар полярной ночи мы возвели вокруг будки-конуры новые стены, настелили крышу, затем раскатали по бревнышку саму будку. Получился дворец! Несколько дней подряд круглосуточно, меняя друг друга и нещадно паля только что возведенную кирпичную печь, месили цементный раствор и заливали им пол, чтобы главный и запасной дизели встали на нем намертво и работали впредь без вибраций. Наступал самый ответственный момент: переезд дизелей в новый дом, в бывшую будку ветродвигателя. Дом этот отстоял от радиорубки на несколько десятков метров, и нужно было проложить между ними электрический кабель (прежде дизели стояли в здании радиорубки, и кабеля, естественно, требовались считанные метры).
Еще осенью, когда работы наши только начинались, начальник запросил Диксон относительно кабеля, включил его в общую заявку на оборудование, которое весной 1956 года предполагалось доставить к нам самолетом. Авиация вообще не слишком баловала Русскую Гавань — пилоты боялись новоземельских ветров, и справедливо боялись. Но в нашей жизни эта боязнь оборачивалась почти полным отсутствием почты. Один раз ее не было полгода, другой раз — более семи месяцев. Даже на сброс летчики шли крайне неохотно, не говоря уже о посадке на лед бухты. Летчики робели перед нашей зимовкой и при том не опасались обвинений в трусости — полярная авиация вбирала в себя самых отважных и умелых, им не нужно было доказывать свое право не лететь на станцию «Русская Гавань», уж слишком дурной славой пользовалась она на протяжении всей четверти века, что существовала на карте и в жизни.
Так вот, начальник запросил кабель. Ему сперва ответили, что весной запланирован самолет с посадкой, и кабель будет доставлен. Потом стали намекать на то, что вряд ли будет посадка, надо рассчитывать на сброс. И тут еще оставалась надежда на кабель, но вскоре пришло сообщение с Диксона, что самолета не предвидится, наберитесь, мол, терпения. В ответ же на отчаянный вопль Михаила Алексеевича о том, что кабель нужен позарез, что коллектив проделал титаническую авральную работу, что уже все готово для работы новой дизельной, последовал удивительный по идиотизму и столь типичный для Арктики совет: «Кабель изыщите на месте»!
В Арктике все ненормально, нетипично, нелогично, экстремально, однако всему же есть границы, есть же, наконец, так называемый здравый смысл. Чем руководствуются авторы подобных распоряжений? Думаете — ничем? Думаете — все они дегенераты? — Ничего подобного! Они бюрократы, часто — недобрые личности, но опытные и стреляные воробьи. Они прекрасно знают, что на полярной станции, да еще на одной из старейших в Арктике, не может не быть в «запасниках» самой разной всячины, нужно только как следует поискать. А тут, понятное дело, приперла нужда. Следовательно, поищут и найдут, хотя бы что-нибудь. И верно, мы активно поискали и нашли… бухту новенького кабеля, похороненную в каком-то сугробе возле склада! Словом, мы изыскали кабель на месте и теперь ликовали.