Житие Одинокова
Шрифт:
— Чего они добиваются? — спросил Сталин. — Что им нужно? Там так много людей пострадало, а они до сих пор продолжают репрессии. Поезжайте, наведите порядок.
— А как это сделать? — спросил Пономаренко.
— Идите в тюрьму, — посоветовал Сталин. — Берите дела, знакомьтесь с ними, вызывайте осуждённого, выслушайте его, и если считаете, что он осуждён ни за что, открывайте двери — и пусть идёт домой.
— Но, товарищ Сталин, местные власти и органы НКВД могут быть недовольны моими действиями и воспротивятся.
— Да уж конечно, не для того они сажали, чтобы кто-то пришёл и выпустил. Но ведомств много, а первый секретарь ЦК один. Если не поймут, поясните им это.
Так Пономаренко и сделал.
Позже он докладывал на Политбюро, кого освободил и за что сидели люди. Приводил примеры. Одного осудили за то, что часто шастал через границу.
Другой сиделец, поэт, написал стишок про Сталина. По первым буквам строчек получился акростих: «Сталин вош». Пономаренко и его отпустил, сказав посадившим: «Вы неграмотные люди. Вошь пишется с мягким знаком».
В итоге почти всех выгнал из тюрьмы.
Политбюро одобрило его работу, а Сталин сказал:
— Передайте поэту, пусть и о тараканах не забывает.
«Тараканы, да… „Смеются усища“… Не было чувства юмора у подонка Ежова, скольких загубил за чепуху. А нам пришлось потом вот такими способами, вручную „чистить“ тюрьмы, освобождая людей.
Первыми тогда отпустили священников… А теперь, несколько лет спустя, мы опять упираемся в религиозный вопрос».
— Сибирские дивизии, погнавшие Гитлера с нашей земли, тоже ведь укомплектованы в местах, где крепки традиции православия старого обряда, — задумчиво сказал Сталин. — А кстати, товарищ Пономаренко, вам известно, что на днях в Ельне, на передовой, открыли храм?
— Нет, я не знал, товарищ Сталин. Я ведь больше вникаю в дела, происходящие с той стороны, где партизаны.
— Да, открыли православный храм. Совершили молебствие перед советскими воинами с пожеланием им победы. И нам провозгласили многолетия, — и Верховный Главнокомандующий засмеялся, довольный этим фактом.
Дата не проставлена
Уважаемый Пётр Петрович!
Из отдела писем нашей редакции мне передали Ваше письмо. Журнал не будет публиковать его или давать Вам ответ на своих страницах. Надо учитывать, что партия на своём Съезде осудила культ личности И. В. Сталина. Журнал «Огонёк» — орган ЦК КПСС, и материалы, ревизующие решение Съезда, для него недопустимы.
Поэтому, поскольку затронутые Вами вопросы интересны лично для меня, я отвечаю Вам в частном порядке.
«Зловещую», как Вы пишете, роль Л. П. Берия при «доверчивом Сталине» нельзя преуменьшать, но, на мой взгляд, негоже и преувеличивать. Сталин понимал, кто его окружает. Не всегда мог за ними проследить, но в основном всё знал и не стеснялся в оценках. Мне довелось разговаривать с участниками событий 1941 года, находившимися тогда в Кремле. Слышал от них, что Сталин обзывал товарища Берия шалопаем. Ещё бы! Берия в тяжёлый день 16 октября высказывал панические суждения, что надо сдавать Москву, но когда час спустя Сталин провёл персональный опрос и дошёл до него, сразу переменил мнение: «Москву надо защищать». Он сказал так только потому, что такого мнения придерживался товарищ Сталин.
В конце войны по заданию газеты «Красная звезда» я брал интервью у маршала А. Е. Голованова. Я тогда числился по «Красноармейской правде», но меня попросили, потому что мы с Александром Евгеньевичем были хорошо знакомы. После того как интервью было сделано и проверено маршалом, он доверительно, не для печати, рассказал мне, что в 1943 году был свидетелем странной сцены. Товарищ Сталин при нём и товарище Молотове называл Л. П. Берия сволочью и подлецом. Начала беседы Голованов не застал, и не знал, в чём провинился Лаврентий Павлович. Но ему запомнилось, что Сталин отметил «змеиный» характер взгляда Берия. Он даже заставил наркома снять очки, чтобы продемонстрировать Голованову, какие у того змеиные глаза. Сказал, что Берия носит очки для маскировки: зрение у него хорошее.
Но Сталин ценил Л. П. Берия за его организаторские способности.
Я хотел уточнить, был ли действительно
Рассказывали мне и такое, что Сталин, бывало, выстраивал тех, кто, как Вы пишете, «манипулировал им», перед собой и основательно их отчитывал. Стоят перед ним Берия, Маленков и Хрущёв, животиками вперёд, головки понурили, а он их ругает: «Всякая государственная ошибка, словно снежный ком с горы, тянет много мелких ошибок…»
…Товарищ Сталин был не тот человек, которым можно «манипулировать». У него был один критерий: польза стране и народу. Он в своих речах и приврать мог, если для пользы дела. Например, в своей речи на Красной площади 7 ноября 1941 года сказал: «Немецкие захватчики напрягают последние силы. Нет сомнения, что Германия не может выдержать долго такого напряжения. Ещё несколько месяцев, ещё полгода, может быть, годик, — и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений».
Сегодня мы могли бы упрекнуть товарища Сталина за такую ошибочную оценку. Но упрекать его не за что. В тот момент надо было поднимать народ на отпор врагу, а не расхолаживать страшной правдой. И что важно, в тот же день, когда члены Политбюро стали спрашивать его, откуда такие сроки, Сталин ответил им: «Дай Бог закончить эту войну к 1946-му году…»
Я не стал писать в этом письме всего, что мне рассказал Голованов. Позже из разговора т. Берия с Молотовым он понял, что обсуждался вопрос об иранском шахе. Берия напортачил, и Верховный Главнокомандующий вспылил. Его нападки обидели т. Берия. Он (когда Сталин не слышал) говорил т. Молотову: «Если бы не я, оппозиция перевешала бы вас всех на Красной площади ещё тогда». Я думаю, Сталин помнил и ценил заслуги т. Берия и т. Мехлиса в разгроме заговорщиков.
…На очередном заседании ГКО обсуждали вопрос о невыполнении германской стороной международных конвенций в отношении военнопленных. Проблема была застарелая, но острая, всем собравшимся хорошо известная. Сталин судьбой пленных интересовался особо. У него самого сын был в плену. Сразу после начала войны Наркомат иностранных дел направил ноту Швеции с просьбой довести до сведения Германии, что СССР готов выполнять Гаагскую конвенцию о содержании военнопленных на основах взаимности. Ответа не последовало. Направили ноту аналогичного содержания всем странам, с которыми СССР имел дипломатические отношения. Германия опять не отреагировала.
— 25 ноября 1941 года мы вручили всем дипломатическим представительствам очередную ноту, — сообщил Молотов. — Все вы о ней знаете, однако разрешите напомнить, — он развернул газету «Правда», откашлялся, прочитал:
«Лагерный режим, установленный для советских военнопленных, является грубейшим и возмутительным нарушением самых элементарных требований, предъявляемых в отношении содержания военнопленных международным правом и, в частности, Гаагской конвенцией 1907 года, признанной как Советским Союзом, так и Германией. Германское правительство грубо нарушает требование Гаагской конвенции, обязывающей воюющие страны обеспечивать военнопленных такой же пищей, как и свои собственные войска (ст. 7 приложения к 4-й Гаагской конвенции 1907 года)».
Молотов, сложив газету, объяснил:
— Я читаю по газете, потому что «Правда» опубликовала эту ноту для всеобщего сведения. В ней мы заявили также, что Советский Союз, со своей стороны, выполняет принципы Гаагской конвенции по отношению к германским военнопленным.
— Получается, весь мир знает, что мы придерживаемся международных правил, — заметил Вышинский. — Мы делаем это и открыто сообщили об этом. Но Гитлер не желает поступать, как мы. Советские люди, попавшие в плен, страдают. Надо найти способ воздействовать на Гитлера.
— Не обратиться ли ещё раз к Швеции за посредничеством? — спросил Сталин. — Как вы думаете, товарищ Вышинский?
— Вреда не будет… Но и делу не поможет.
— Шведы, товарищ Сталин, ведут двойную игру, — сказал Берия. — Прикидываются нейтралами, а сами скидывают Гитлеру разведывательную информацию о наших планах.
— Это мы знаем. Но такое поведение шведской разведки не снимает возможности использования шведской дипломатии для связи с Германией. Как вы думаете, товарищ Молотов?