Житие, проповеди
Шрифт:
Благослови вас Господь, укрепи, утверди. Видеть вас хочу, беседовать, петь Господу вместе хочу, стосковался уж по вас.
Болящие, не унывайте, ибо болезнями спасаетесь: нищие, бедные, не ропщите, ибо нищетою богатство нетленное приобретаете: плачущие, не отчаивайтесь, ибо утешение ожидает Духа Утешителя вас.
Не гневайтесь, не сетуйте друг на друга, не злобьтесь, не бранитесь, не гневайтесь, а злобьтесь только на грехи, на беса, к греху влекущего: гневайтесь на еретиков, с ними не мирствуйте, а между собой, верные, в мире, в любви, в согласии живите.
Имущие, помогайте неимущим, богатый, больше давай, убогий, по силе своей милосердствуй… По сему уразумеют все, яко мои ученицы есте, аще любовь имате между собою.
Мир посылаю вам. мир Христов даю вам. Благодать Господа нашего Иисуса Христа и Любы Бога и Отца и причастие Святого Духа буди со всеми вами. Аминь.
Отец.
1924. IX. 22
Благодарю вас, родные мои, что помните меня и дары любви вашей обильные щедро посылаете мне на место изгнания моего. Вашей любовью умиляются и сами зыряне, смотря на посылаемую от вас усердную Таню. Она,
Благодарю всех, помнящих меня.
Все. что послали мне, получил.
(Ане Ш. надпись на образке Неопалимой Купины)
"Да не опалит тебя огнь искушений. Злато очищается огнем, сердце болезнью острою до слез о нечистоте своей".
(Анне Павл.)
"Не унывай, добро сильнее зла". '
(Матушке Фамари и о. Аресению при посылке выписок из Феодора Студита)
"Через эти выписочки словно бы посидел с тобою вместе и почитал, как бывало, в Чудове и в Синовии. Твой братец Антонин Иванович весьма утешил меня даже до слез, прислав письмо, в котором словами Св. Писания говорит о смерти, о призрачности земной жизни и о своей вере в Искупителя".
Всем, всем моим о Христе Иисусе Господе нашем возлюбленным чадам, их же имена в сердце моем ношу, мир, благодать и Божие благословение.
Свершаю длинный и долгий путь с пересадками, утомительными стоянками. Но весь этот путь от Меленков до Москвы, от Москвы до Алма-Аты, от Алма-Аты до Уральска, предстоящий от Уральска до Гурьева на Каспийском море, есть путь дивный и незабвенный. Кратко сказать, что это есть путь чудес от чтения 150 "Богородице, Дево, радуйся"! Порою думается, что Господь нарочито и послал меня этим путем, чтобы воочию показать мне. сколь сильна пред Ним молитва Пречистой Его Матери и сколь действенно приносимое ей с верою архангельское приветствие "Богородице. Дево. радуйся!" Верую и исповедую, яко аз познах, как никогда еще, на совершаемом мною сейчас пути все тепло, всю защиту. весь покров чудного приветствия сего "Богородице, Дево, радуйся!" Это воззвание в самых непроходимых местах пролагало мне углаженную дорогу с верными моими спутниками, в безвыходных обстоятельствах давало выход, располагало нерасположенных ко мне. злые сердца неоднократно умягчало, а несмяг-чавшиеся и обжигало, и посрамляло. Яко изче-зати им. яко дым.
Архангельское приветствие "Богородице, Дево, радуйся!" при полной беспомощности вдруг подавало неожиданную помощь и. притом, с такой стороны, откуда и невозможно было никак ее ожидать, не говорю уже о внутреннем мире среди бурь, о внутреннем устроении при окружающем неустройстве от сего приветствия архангельского. праведно движимый гнев Божий оно от главы нашей отстраняет и самый приговор Судии-Сердцевед на отменяет. О, великое дерзновение! О, страшное заступление! Из огня страстей изымает, со дна падения горе к небесам восхищает. Ограждайте же себя чаще и усерднее, деточки мои милые, сею стеною нерушимою, оградою сею неразоримою "Богородице, Дево, радуйся!" С сею молитвою никак не погибнем, в огне не сгорим, в море не потонем. Если же сатана, ненавидящий нас, и запнет нас на пути нашем и сшибет нас, то и тогда архангельское приветствие воссылая, воспрянем, восстанем добре, затемненные просветлимся, больные душой исцелимся, загрязненные грехом очистимся и убелимся, яко снег чистотою "высшей небес и чистейшей светлостей солнечных". Мертвые, убитые страстьми, воскреснем, оживем и в восторге духа возопием: Христос воскресе! Воистину воскресе!
О ПОСТРИГЕ (письмо 1908 г.)
Дорогой, родной мой брат! Христос посреде нас!
Только что получил твое теплое, сердечное письмо, спешу ответить. Та теплота, та братская сердечность, с которыми ты пишешь мне, до глубины души тронули меня. Спасибо тебе, родной мой, за поздравления и светлые пожелания. Ты просишь, чтобы я поделился с тобой своими чувствами, которыми я жил до времени пострижения и последующее святое время. С живейшей радостью исполняю твою просьбу, хотя и нелегко ее исполнить. Как выражу я то, что переживала и чем теперь живет моя душа, какими словами выскажу я то, что преисполнило и преисполняет мое сердце. Я так бесконечно богат небесными, благодатными сокровищами, дарованными мне щедро-дарительною десницею Господа, что правда и не в состоянии сосчитать и половины своего богатства. Монах я теперь. Как это страшно, непостижимо и странно! Новая одежда, новое имя, новые, доселе неведомые, никогда неведомые думы, новые, никогда не испытанные чувства, новый внутренний мир, новое настроение, все, все новое, весь я новый до мозга костей. О, какое дивное и сверхъестественное действие благодати! Всего переплавила она меня, всего преобразила. Пойми ты, родной, меня, прежнего Николая (как не хочется повторять мирское имя!) нет больше, совсем нет, куда-то взяли и глубоко зарыли, так что и самого маленького следа не осталось. Другой раз силишься, силишься представить себя Николаем — нет, никогда не выходит, воображение напрягаешь до самой крайности, а прежнего Николая так и не вообразишь. Словно заснул я крепким сном… Проснулся, и что же? Гляжу кругом, хочу припомнить, что было до момента засыпания, и не могу припомнить прежнее состояние, словно вытравил кто из сознания, на место его втиснув совершенно новое. Осталось только настоящее — новое, доселе неведомое, да далекое будущее. Дитя, родившееся на свет, не помнит ведь своей утробной жизни, так вот и я: пострижение сделало меня младенцем, и я не
Я писал тебе, что внутреннее решение быть иноком внезапно созрело и утвердилось в душе моей 27 августа. 4 сентября я словесно сказал о своем решении преосвященному ректору, оставалось привести решение в исполнение. Решение было — не было еще решимости — нужно было подать прошение. И вот тут-то и началась жестокая кровавая борьба, целая душевная трагедия. Подлинно было "стеная и трясьшся" за этот период времени до подачи прошения. А еще находятся такие наивные глупцы, которые отрицают существование злых духов. Вот, если бы пришлось им постригаться, поверили бы тогда. Лукавый не хотел так отпустить меня. И — о, что пришлось пережить, не приведи Бог! Ночью неожиданно проснешься, бывало, в страхе-и трепете. "Что ты сделал, — начнет нашептывать мне, — ты задумал быть монахом? Остановись, пока не поздно". И борешься, борешься… Какой-то страх, какая-то непонятная жуть сковывает всего, потом в душе поднялся целый бунт, ропот, возникла какая-то бесовская ненависть к монахам, к монашеским одеждам, даже к Лавре. Хотелось бежать, бежать куда-то далеко, далеко… Борьба эта сменялась необыкновенным миром и благодатным утешением — то Господь подкреплял в борьбе. Эти-то минуты мира и благодатного утешения я и назвал в письме к тебе: "единственные, святые, дорогие, золотые минуты", а о минутах борьбы и испытания я умолчал тогда. 6 сентября я решил ехать в Зосимову пустынь к старцу, чтобы испросить благословение на подачу прошения. Что-то внутри не пускало меня туда, силясь всячески задержать и остановить. Помолился у Преподобного… и поехал. Беру билет, и только хотел садиться в вагон, вдруг из одного из последних вагонов выходит Т. Филиппова и направляется прямо навстречу ко мне. Подумай, никогда, кажется, не бывала у Троицы — индифферентка, а тут вот тебе, приехала и именно в такой момент! Я не описываю тебе, что было со мною, целый рой чувств и мыслей поднялся в душе: хотелось плакать, одна за одной стали проноситься светлые, нежно-ласковые картины семейной жизни, а вместе с тем и мрачные, страшные картины монашеского одиночества, тоски и уныния… О, как тяжко, тяжко было! И был момент, когда я хотел (с болью и покаянным чувством вспоминаю об этом) отказаться от своего решения, подойти к ней и поговорить. И, о, конечно, если бы не благодать Божия поддерживающая, я отказался бы от своего решения, ибо страшно было. Но нет — лукавый был посрамлен. Завидя, что Т. Ф. подходит по направлению ко мне и так славно, участливо посматривает на меня, я поспешил скорее войти в вагон и там скрылся, чтобы нельзя было видеть ее. Поезд тронулся.
В Зосимовой пустыни старец много дивился и не велел больше медлить с прошением. "Иначе, — сказал он, — враг и еще может посмеяться". Так с помощью Божией я одержал блестящую победу в труднейшей борьбе. Теперь глупостью непролазною, пустяком, не стоящим внимания, кажется мне то давнее увлечение. 10 сентября я подал прошение. 26 сентября назначен день пострига. ' Быстро, пронеслось время от 10 до 26. В этот период времени я так чувствовал себя, как будто ожидал приближения смерти. Со всем мирским прощался и со всеми прощался, и со мною прощались. Ездил в Москву на один день, прощался с нянькой и со всеми знакомыми. Словом, все чувства умирающего: и тревога, и недоумение, и страх и в то же время — радость и мир. И чем ближе становился день пострига, тем сильнее замирало сердце и трепетала и тревожилась душа, и тем сильнее были благодатные утешения. Знаешь ведь: "Чем ночь темней, тем ярче звезды", так "чем глубже скорбь, тем ближе Бог".
Наконец, настал он, этот навеки благословенный и незабвенный день, 26 сентября. Я был в Зосимовой пустыни. В 5 часов утра я должен был ехать в Посад. В 4 часа я вместе с одним Зосимовским братом вышел из гостиницы и направился на конный двор, где должны были заложить лошадей. Со мной ехал сам игумен пустыни о. Герман. Жду… кругом дремлет лес. Тихо, тихо… Чувствуется, как вечный покой касается души, входит в нее, и душа, настрадавшаяся от борьбы, с радостью вкушает этот покой, душа отдыхает, суббот-ствует. Вот показался и великий авва, седовласый, худой, сосредоточенный, углубленный, всегда непрестанно молящийся. Мы тронулись. Так подъехали к станции, и поезд понес нас в Посад. В Посаде был я в 7 часов утра. Пришел к себе в номер (не в больнице теперь, а близ ректора), немного осмотрелся и пошел на исповедь. Исповедь такая подробная — все, вся жизнь с 6-летнего возраста. После исповеди отстоял Литургию, пришел к себе, заперся и пережил то, что во всю жизнь, конечно, не придется уже пережить, разве только накануне смерти!
Лаврские часы мерно, величаво пробили полдень. Еще 6–7 часов, и все кончено — постриг. О, если бы ты знал, как дорога мне была каждая минута, каждая секунда! Как старался я ни одной минуты не потерять — напрасно, а заполнять время молитвой, или чтением св. Отцов. Впрочем, чтение почти не шло на ум. Перед смертью, говорят, человек невольно вспоминает всю свою прошлую жизнь. Так и я: картины одна за другой потянулись в моем сознании: мои. увлечения, моя болезнь, папа ласковый, нежный, любящий, добрый, потом припомнилось: тихо мерцала лампадка… Ночь… Я в постели — боль кончилась, исцеленный сижу я, смотрю на образ Серафима. Потом, потом… Так же мерцала лампада, больной лежал родной отец, умираю щий, а там гроб, свечи у гроба, могила, сестра, ты, все, все всплыло в памяти. И что чувствовал я, что пережил… О, Богу только известно; никогда, никогда, ни за что не поймет этих переживаний гордый самонадеянный мир.